«U», и между его крыльями расположился крошечный садик с растениями в горшках и статуей ангела. Стены лифта были стеклянные, так что можно было видеть, как фигура ангела исчезает, по мере того как ты поднимаешься.
Им нужен был шестой этаж. По коридору мимо них прошел человек со щенком, но девушка ничего ему не сказала, да и сам он едва их заметил. Здесь было довольно темно, тусклый свет падал косо, так что Кавасима был уверен, что старик особенно его не разглядел.
Девушка сунула в щель магнитную карту и открыла дверь, потом включила свет и представила ему свою коллекцию тапочек, которую держала под вешалкой в прихожей. Он надел марокканские тапки, которые она ему предложила. Они были желтыми и по виду напоминали сандалии.
— Хочешь немного эспрессо? — спросила она. — А может, тебе лучше пива, джина или чего-нибудь в таком роде?
Кавасима выбрал кофеин, девушка указала на эспрессо-кофеварку («Она из Германии!») и взяла с полки кофейную чашечку фирмы «Джи-нори». Кофеварка напоминала промышленную модель, и ее стальная поверхность блестела, как зеркало. Она повозилась с ней, потом пересекла комнату, подошла к шкафу возле кровати, куда повесила пальто Кавасимы, и начала раздеваться. Глядя на него, она движением бедер сбросила юбку. Он смотрел на нее, стоящую перед ним в красных трусах, и думал о том, как по-разному может выглядеть женщина в разной обстановке. Он видел и трогал обнаженное тело этой девушки в номере отеля, в ванной, в коридоре, но сейчас ее кожа казалась еще белее, чем прежде, она почти светилась. А когда он натягивал ей трусы, он не мог не заметить пушистые волоски у нее на пояснице и около пупка. Какой прекрасный животик!
Она надела серую футболку и болтающуюся на бедрах вельветовую юбочку, не закрывавшую ее перевязанные раны. Застегивая юбку, она посмотрела на Кавасиму и прошептала: «Ненадолго!» Она имела в виду, что он сейчас соберется с силами, и она снова все это снимет.
— Милая комната, — сказал он.
Густой, темный кофе полился из эспрессо-кофеварки в нарядную чашку.
— Я не растрачиваю деньги по пустякам, — сказала девушка, проходя в кухню. Она взяла чашку, поставила ее на столик и села рядом с ним. — Многие девушки любят ночные клубы или выпивку и все такое… А я нет. И платьев я себе много не покупаю. Я предпочитаю пополнять свой гардероб помаленьку — понимаешь, что я имею в виду? Покупаю вещи, которые мне действительно нравятся.
Напротив дивана в форме буквы «L» находились книжные полки. Там стояли в основном книги ужасов и детективы в мягких обложках, полное собрание комиксов для девочек и альбом фотографий, озаглавленный «Трупы», — вперемешку со множеством брошюр, рассказывающих о посуде и мебели. В CD и видео она, правда, разбиралась плохо: он обнаружил всего три отечественных фильма, считавшихся хитами, несколько CD из серии «Величайшие классические мелодии» и еще десяток саунд-треков или избранного в исполнении японских поп-звезд. Телевизор висел на стене комнаты, и стерео было устаревшей хай-фай системы.
— Сейчас минутку отдохнем, а потом я сварю суп, — сказала Тиаки. — Не хочешь послушать музыку?
Мужчина кивнул, и она поставила «Дневную классику. Часть III». Подборка состояла из ноктюрнов Шопена, симфонических этюдов Шумана и песен Шуберта. Она приглушила звук и плотнее прижалась к мужчине, допивавшему эспрессо. Тиаки уже хотела сказать: «Правда, пианино звучит как дождь?», но он заговорил первым:
— Раньше было слишком холодно, чтобы разговаривать, — произнес Кавасима. Он согрелся в комнате, и воспоминания о белой коже живота девушки ожили в его сознании, снова распалив возбуждение и нервозность. — Так как все было там, в больнице?
Ока задрала вельветовую юбочку и показала ему повязку на бедре. Кавасиме хотелось знать, о чем она говорила с врачом. Не было никаких гарантий, что она не обмолвилась ему про записи. Как ему представлялось, полиция, поднятая на ноги доктором, могла уже окружить этот дом и поставить у входа в квартиру человека, чтобы застигнуть его с поличным, как только в руках появится нож для колки льда. Но, высаживаясь у дома, он не обнаружил никакого «хвоста» за такси, ни единой машины, вообще никаких признаков, что за ними следят, — вне или внутри дома. Конечно, его не смогут арестовать только за то, что у него при себе ножи или записная книжка, в которой он описывает, как совершит убийство. А если девушка солгала врачу и сказала, что это он ранил ее в бедро, то полиции достаточно исследовать раны, чтобы понять, что они нанесены не ножом для колки льда и не длинным ножом, а тоненькими лезвиями ножниц из перочинного ножика. А глубина и характер ран доказывают, что они нанесены самим обладателем этого ножа.
Он еще разглядывал повязки девушки, когда снова услышал внутренний голос, и у него пошли мурашки по телу. «Что ты ребячишься?» — спрашивал его этот голос. — Все, чего ты на самом деле хочешь. — это ударить эту девушку ножом для колки льда. — Это был тот же самый голос, который он слышал несколько дней назад в круглосуточном магазине. — Ты еще не понял этого, да? Разве ты не видишь, что дело не в том, прочитала ли она записи и сказала ли кому-то об этом? и что это не имеет ничего общего с твоим страхом ударить ножом своего ребенка? Ничто из этого в действительности не имеет для тебя значения. Спроси себя — почему ты возишься с этой женщиной? чтобы посидеть с ней на диване, попить кофе? Не думаю. Ты делаешь это, потому что боишься ее потерять. Почему? Сам отлично знаешь почему. Ты разглядывал ее маленький белый животик, когда она переодевалась, так ведь? Миленький животик с мягким пушком. И ты воображал, как проделаешь дырочку в этом животике своим ножиком для колки льда. Все дело в тебе. Для тебя это важнее, чем что-либо другое. Воткнуть нож и смотреть, как густая красная кровь льется из дырочки. Вся твоя жизнь подводила тебя к этому мгновению, когда ты откроешь миру, что ты за человек. Это дебют тебя настоящего. Подумай сам, кого ты должен благодарить за эту возможность?»
Мать? Кавасима ощутил запах, похожий на запах горелых волос или ногтей. Макушка его пылала. Искры вспыхивали там, где переплетались между собой его зрительные и слуховые нервы. Губы дрожали. Он дотронулся до шеи сзади — она была влажной от пота, и он вдруг почувствовал, что его голосовые связки готовы издать крик сами по себе. Крик ужаса или возбуждения? Кавасима не знал точно. Он прикусил губу, зажмурил глаза и начал стаскивать перчатки, в которых был все это время, начиная с левой. Образовавшаяся на ране корочка отскочила, и он снова почувствовал, как из его ладони сочится теплая кровь. Он склонил голову и сжал пальцы в кулак, надеясь воспользоваться болью, чтобы вернуть контроль над собой.
— Ох, я забыла! — воскликнула девушка. — Тебе надо чем-нибудь перевязать руку.
Кавасима покачал головой.
— Но дезинфекция-то нужна! Я взяла у врача кое-какие лекарства. Я обработаю рану, ладно?
Он опять отрицательно покачал головой. Глаза его были закрыты. Он едва улавливал, что говорит девушка, но что-то в ее голосе растревожило его память. Похоже, он слышал его в приюте, только вот когда именно? Он потерялся в собственном сознании, он больше не имел власти над собой, его переполняло чувство ожидания того, что что-то сейчас взорвется или рухнет, пламя из макушки распространилось по затылку, искрили зрительные, слуховые и обонятельные образы, и в этот-то момент он услышал голос, одновременно шедший изнутри и откуда-то извне. Это не был журящий, или утешающий, или успокаивающий голос, попросту обыкновенный, житейский. «Масаюки, эй, время обедать. Сегодня у нас то, что все любят, — гамбургеры! Время мыться. Идите и помойте руки. Знаю, что вода холодная, но хочу, чтобы руки были чистыми по-настоящему. Все рады, что сегодня у нас гамбургеры. Видишь? Видишь, как все рады?» — Голос затушил искры и мало-помалу остудил жар. — Теперь вынь пальцы из ушей и открой глаза. Оглянись, слышишь, как дети разговаривают и смеются. Все как всегда. Ничего не изменилось. Никто не хочет тебе зла».
Кавасима медленно разжал кулак и открыл глаза. Закрытые, они не лучшая защита от образов, вспыхивавших вместе с искрами, зажатые уши не лучшая оборона от голоса, который раздавался во внутреннем пространстве. Лишь голоса и образы извне могли нейтрализовать то, что шло изнутри. Это был величайший страх Кавасимы, то, чего он боялся больше смерти, — потерять зрение или слух из-за какой- нибудь болезни или вследствие какой-либо катастрофы. Быть отрезанным от реальных образов и звуков — сама эта мысль вызывала в нем неописуемый ужас, и он знал, что в этом случае мгновенно лишится
