– Данте, божественный Данте, – прошептала одними губами Цецилия Галлерани.
Слушатели, среди которых, кроме нее, разве что придворный поэт Беллинчони был знаком с сонетом бессмертного флорентинца, затаив дыхание, слушали пение Аталанте.
Когда на его устах замер последний звук, и только лира продолжала, все затихая, всхлипывать, герцог встал.
– Ко мне, ко мне на грудь!
И среди восторженных выкриков публики он обнял поспешившего к нему Аталанте.
Гофмейстер выронил из рук трость. Но кто мог в эту минуту заметить его оплошность? Кто обратил на него хотя бы малейшее внимание?
– Ты будешь моим певцом. Моим первым певцом! – прижимая к себе Аталанте и похлопывая его по широкой спине, воскликнул герцог. – Синьорина Галлерани! Сюда вашу розу!
– Состязание еще не кончилось! – возразила девушка в белом. – Сейчас мы послушаем соло на лире. – И она красной розой указала на Леонардо.
– Мне хотелось бы кое-что сказать, – обратился Аталанте к герцогу.
– Слушаю вас.
– Я не могу умолчать о том, что музыку к исполненному мной сонету Данте написал мессер Леонардо.
– Музыка хороша! – кивнул довольный синьор Лодовико. – Хороша и дружба. И мы охотно послушаем сольное исполнение твоего друга.
Первые звуки скорее угадывались, чем слышались. Казалось, кто-то просыпается прекрасным утром и из сада в комнату все настойчивее врывается гам весны; что ни миг, обворожительней и ясней становится пение птиц. Аккорды постепенно усиливались. Наконец, струны зазвенели в полную мощь, создавая впечатление игры целого оркестра, воплощающего в мелодии вздохи колышимых сильным ветром лесов и гул приближающегося могучего морского вала. Но вот грозный гул переходит в нежные звуки, – под лиру танцуют на росистой лужайке русалки. Танец кончился, родилась новая мелодия, сменившаяся в свой черед одной нотой, которая долго терзалась на одной струне. И вдруг, сладко замирая, зазвучала человеческая речь. То был обыкновенный, но чистый и сильный мужской голос, голос Леонардо:
Строки Данте. От смысла их мелодия не только не отвлекала внимания, но, наоборот, зажигая сердца, прочно запечатлевала в них всю могучую силу чувства. Каждый из присутствующих как бы ощутил в своей собственной груди пыл влюбленного сердца давно истлевшего порта. И снова Зазвенел невидимый оркестр, упрятанный волшебными руками мессера Леонардо в серебряный череп и его струны. Когда он отнял руку от струн и на лире замер последний звук, слушатели, словно окаменев, продолжали сидеть на своих местах, как бы ища глазами только что виденное чудо, но тщетно, потому что, завороженные, они уже забыли, что это было за чудо.
Долгие секунды держало людские души в своих оковах волшебство, повергши залу в глубокое оцепенение.
Тишину первым нарушил вздох Цецилии Галлерани, затем ее тихие слова, эхом прокатившиеся по рядам.
– Волшебник! Флорентийский волшебник!
И та, что первая прошептала эти слова, подошла к неподвижно стоявшему Леонардо и робко протянула ему красную розу.
И тут же поспешила к герцогу. Чуть склонив набок голову, она спросила его:
– Правда, волшебник?
– Флорентийский волшебник! – повторил Лодовико Моро и протянул руку художнику. – А ты будешь моим самым первым музыкантом!
Леонардо улыбнулся:
– Я не музыкант.
– Нет, ты крупнейший из всех музыкантов Италии. Может, ты мне не хочешь служить?
– Да нет, я с радостью. Только…
– Что только?
– Не в качестве музыканта…
– Какую же должность ты хотел бы получить?
– Военного инженера.
– Военного инженера?! А не заблуждаешься ли ты, мессер Леонардо? – И он тут же обратился к одному почтенному синьору: – Ты слышишь, старик Гаджио? – Он снова повернулся к Леонардо: – Об этом у нас будет разговор впереди. Правда, не нынче вечером. Но как-нибудь потолкуем. – И герцог, любезно кивнув Леонардо, взял под руку затянутую в белый шелк Цецилию.
Глава пятая
Письмо
В течение последовавшей за конкурсом недели правитель Милана трижды вызывал к себе Леонардо. С глазу на глаз они обстоятельно и долго говорили обо всем. Но искренность, теплота пизанских дней не вернулись. Напрасно проявлял герцог чуткое понимание, напрасно восторгался Леонардо прежней силой мечты синьора Лодовико и теперешними великими, высоко парящими планами достигшего власти правителя – художник ни на миг не мог забыть мольбы в чистом взгляде трепетавшей в грубой мужской одежде
