Одно чудо на всю жизнь

Увы! Чернявый, вертлявый, носатый Лёвушка всегда, во всех детских спектаклях играл Буратино. Но ощущал себя Пьеро. Всегда Пьеро. Но ведь Пьеро тоже сражался с Карабасом. Как умел.

— Не надо стрелять, надо наоборот, — сам себе сказал Лёвушка. — Как наоборот? Что наоборот — стрелять? — руки у Лёвушки тряслись от страха. — Красота спасёт мир[86] ! — громко подбодрил себя Лёвушка. Где-то он слышал эту фразу и она ему понравилась своей звучностью. — Красота — это наоборот от «стрелять», — решил он и распахнул футляр. Скрипка лежала в нём, как уснувший щенок.

Никогда в жизни Лёвушке не приходилось играть на морозе, под снегом. И звук на отрытом воздухе был другой — более резкий, короткий. Лёвушка подстроил скрипку, огляделся. Встретил изумлённый взгляд Владека Яжембского, подмигнул ему и заиграл полонез Огинского[87] .

«Та… Та-ра-та-та, та-тата-та. Та-та-та-та-а, та-та, та-та…»

Музыка великого поляка стелилась вместе с позёмкой, сметала всё ненужное. Витёк Савельев, тихо улыбаясь, поднял скрипичный футляр и держал его на весу, чтобы внутрь не попадал снег. Задача, которую он не мог решить уже два месяца, вдруг как-то решилась сама собой.

Со стороны кустов, смущённо улыбаясь отцу, широкоплечий и красивый, шёл в одном свитере Тадеуш Яжембский. Он нёс на руках девочку, завёрнутую в его куртку. Другая девочка, постарше, шла рядом, волоча по снегу длинноствольное ружьё. Сбоку подпрыгивал и вилял хвостом нескладный большелапый щенок.

Над лежащим Трофимом Игнатьевичем склонились Виктор Трофимович и папа Витька, когда-то в молодости окончивший фельдшерские курсы. Виктор Трофимович держал тяжёлую лысую голову отца у себя на коленях и быстро, путанно рассказывал незнакомому щуплому мужчине с серьёзным близоруким взглядом, каким человеком был его отец, какую жизнь он прожил, как он, мент до мозга костей, боялся умереть где-нибудь на грядке, как он в последние свои дни ловил каких-то шпионов и связывался со службой безопасности и они прислали ему благодарность… Отец Витька внимательно слушал. Он уже знал, что сделает, вернувшись домой.

«И если Витя захочет взять себе этого щенка, я ему разрешу», — решил он.

Тарас Варенец стоял в снегу, в стороне от всех, и смотрел на Марину, которую отец не отпускал от себя ни на шаг. Он думал о том, что завтра, нет, сегодня вечером он скажет ей, что, пока её не было и неизвестно было, что с ней, он, Варенец, чуть не умер и не мог ни есть, ни спать… И пусть Альберт над ним смеётся, если хочет. А завтра он скажет математичке и директору Ксюше, что самый способный математик класса — Витёк Савельев и если она этого не видит, то это её сложности, но на олимпиаду должен идти именно он…

Маленький Костик подошёл к Никите и осторожно потрогал ружьё.

— Оно настоящее? — спросил он.

— А то нет! — обиделся Никита. — Вот смотри, сюда патроны кладут, это приклад, это курок, это вот мушка. А вот здесь дарственная надпись — моему деду…

— Здорово, — искренне восхитился Костик. — А можно мне стрельнуть?

— В другой раз, — сказал Никита и смягчил отказ улыбкой. Впрочем, Костик не обиделся…

Ёська присел на корточки возле щенка и обнял его за шею. Щенок, недолго думая, облизал Ёськино лицо.

— Какой хороший щенок! — сказал Ёська. — Хочешь — бери, — предложил Тадеуш. — Он пока ничей. Мы его на дороге нашли.

— А можно мне? — обрадовался Ёська.

— Конечно, можно, — улыбнулся Тадеуш.

— Ты ему сразу понравился, — добавила стоящая рядом Капризка.

— Спасибо. Я его Чуркам съесть ни за что не дам! — непонятно сказал Ёська и поцеловал щенка в холодный чёрный нос. Щенок фыркнул и почесал лапой за ухом.

Баобаб подошёл к брату и встал рядом с ним.

— Тодька, я из гимназии уйду, — сказал он. — Я так решил.

— Чего так?

— Мне математика по сараю. Не въезжаю я в неё — и всё.

— И чего ж ты решил?

— В спортшколу пойду. Штангу тягать. У меня пойдёт.

— Верно, брат. Ты медленный, но упорный. Только курить бросай. Для спорта это нельзя.

— Уже бросил. Вот сейчас.

Стас Орлов решительно подошёл к Мокрому, которого узнал по зелёным соплям, пузырящимся под носом.

— Слушай, а тот, Вонючка, взаправду, что ли, помер? Что ж в больницу-то?

— Да не, — Мокрый примирительно махнул рукой. — Не взаправду. Это Лис вас пугал. Живой он. На базе лежит.

— На какой базе?

— Живём мы там.

— Как же живёте-то? Одни, без взрослых? — с любопытством спросил Стас.

— А чего нам взрослые? — Мокрый гордо выпрямился, шмыгнул носом.

— А деньги, жратва?

— Промышляем помаленьку…

— А родители чего ж, померли, что ли?

— По-разному, — уклончиво ответил Мокрый, уловил во взгляде Стаса удивление и даже, пожалуй, уважение и довольно улыбнулся.

Альберт, каким-то неведомым чутьём угадавший интеллектуального лидера бригады, разговаривал с Косым.

— А что, этот Вилли, ни разу про корабль не проговорился?

— Да нет вроде, мы про него и не знали ничего. Знали бы, так проследили бы, пошарились там…

— Нам Аи рассказывала.

— Надули они и вас, и нас — вот что я тебе скажу. Гляди — чуть все всех не перестреляли…

— Да нет, тут сложнее. Понимаешь… Как тебя зовут-то?

— Косой.

— А по-нормальному?

— По-нормальному — Матвей, но я уж и забыл про это…

— А что у тебя с глазами — всегда так было?

— Вроде всегда. Меня потому и в интернат сдали. Там получше стало. Сейчас вот очки разбились…

— А другие купить?

— Они у меня сложные очень, на заказ надо делать… Да и в них тоже. Операцию если бы сделать…

— Верно, сейчас, я слышал, ещё лазерная коррекция есть.

— Этого я не знаю, но ведь всё равно — большие тыщи нужны…

— Можно спонсора поискать, — рассудительно предложил Альберт. — Сейчас так многие делают. Не безнадёжное дело. Только вот через кого… Вы чего же — совсем отдельно? Взрослые-то у вас есть?

— Нет. Генрих — старший.

— Карлик? Ну надо же! А чего ж вас взрослые бандиты под себя не подгребут?

— Да я сам не знаю. Генрих платит кому-то, и ещё дружки отца, может, прикрывают. У них отец крутой был, пока не убили. Не знаю.

— Тем более. Ты подумай, насчёт спонсора-то. Я могу через интернет прокрутить…

Сёмка Болотников выполз из кустов, в которых хоронился почти с самого начала действия, и, с трудом разминая затёкшие и замёрзшие ноги, пошёл к отцу. Василий, увидев сына, как-то бестолково засуетился, зачем-то расстегнул и снова застегнул куртку.