удовольствие в том, чтобы дурачить мошенников, тогда, прослышав об этом собрании, она должна была ринуться сюда, точно плеча на лужайку, усыпанную цветами.
— Вы ее замечательно описали, капитан. Я поспрашиваю у своих сотоварищей по ремеслу, возможно, она остановилась у кого-то из них в гостинице. Если она в Майренбурге, они скоренько вспугнут эту птичку для вас. А вы пока поживите у нас, столько, сколько вам будет нужно.
Мы подняли с ним тост за дружбу, а потом к нам на кухню пришли его дочки и девицы с подносами, уставленными доверху грязной посудой. Двое мальчишек осторожно разлили кипящую воду из большого котла по лоханям, — кухня наполнилась паром, таким густым, что я едва различал сержанта Шустера, сидящего футах в двух от меня.
— Даже если она остановится не в гостинице, — продолжал он, — а в каком-нибудь частном доме, мы все равно разузнаем об этом. У нас у каждого есть друзья или родные, которые служат в богатых домах. Как только она прибудет в Майренбург, вы уже через 24 часа получите всю необходимую вам информацию. А пока что, капитан, давайте-ка выпьем еще по кружечке этого славного эля, вспомним прежние дни, а потом, если у вас нет никаких спешных дел на сегодня, я бы вам посоветовал лечь в постель и соснуть часок- другой, а то вид у вас какой-то усталый.
— С удовольствием последую твоему совету, сержант. Да, и вот еще что. Ты, как я понимаю, ожидаешь прибытия джентльмена по фамилии Сент-Одран. Он очень помог мне в пути, и недавно, — а я думаю, это был он, — проехал Прагу и уже скоро должен прибыть сюда. Ты не проследишь, чтобы ему дали хорошие комнаты?
— Мы получили его письмо. Из Праги, как вы и говорите. Вы не волнуйтесь, обслужим приятеля вашего по самому высшему классу. Определим ему комнаты рядом с вашими.
— У тебя доброе сердце, сержант. — Я похлопал его по руке.
— Капитан, это дружба. Мы с вами старые боевые товарищи, и вы всегда были мне настоящим другом. Равенство под знаменем Закона и Прав Человека — вы научили меня, что это значит. Вы перевернули понятия мои о жизни.
Я рассмеялся, взмахом руки прерывая его излияния.
— У меня сейчас мозги от тебя распухнут, сержант. Мы всегда были равны.
Ты и сам был капитаном, когда мы встретились!
— Исполняющим обязанности. А буквально на следующий день меня разжаловали. — Его тонкие губы (черта эта, свойственная людям хитрым и злобным, создавала неправильное представление о великодушной и щедрой его натуре) сложились в подобие бледной улыбки. — Из-за дуэли, вы помните, с этим спесивым павлином-французишкой. Но я хотя бы поимел удовольствие проткнуть в нем дырку прежде, чем нас задержали.
Сам я на упомянутой дуэли не присутствовал, но знал все подробности.
Случай этот со временем позабылся, и если бы Шустер не заговорил о нем, я бы, наверное, так и не вспомнил о давнем том поединке.
— Этот спесивый павлин сейчас охотится за мною. Монсорбье стал большим человеком во Франции. Я, наверное, не ошибусь, если скажу, что он до сих пор еще не оставил намерения заполучить мою голову.
— Он преследует вас?
— Рыскал за мной по всей Австрии. Хотя, кто его знает, может быть, он уже и прекратил погоню. Он постарел за последнее время, сдал заметно, хотя все еще выглядит этаким франтом-красавчиком, даже в революционном своем облачении.
— Я уж узнаю его, если он вдруг заявится сюда ко мне, — сказал Шустер. — Ну, сударь, давайте ложитесь, а то вы давно уже носом клюете. Вам надо как следует отдохнуть. А вот и Марта! — Я поклонился, запечатлев поцелуй на пухленькой ручке цветущей румяной женщины, которая выглядела разве что чуть постарше своих дочерей, — с темно каштановыми волосами и пригожим лицом, светящимся улыбкою. В ответ она сделала мне реверанс и, отпустив шутливое замечание насчет того, что хотя бы один из длиннющих мужниных рассказов оказался в конце концов правдой, попросила меня, смеясь, не пускаться в подробности всякой пьяной драки, которую милый ее муженек представляет теперь как дуэль, поединок чести, или как историческое сражение, иначе мы никогда с ним не встанем из-за стола.
Заверив ее в благоразумной своей осмотрительности, я вскоре поднялся к себе и, смыв дорожную грязь, повалился на мягкую чистую постель. Пока я лежал, обнаженный, наслаждаясь ощущением, происходящим от соприкосновения кожи с хрустящими свежими простынями, постепенно меня одолели непрошеные, нежеланные мысли. Сумею ли я разыскать Либуссу? И даже если найду ее, примет она меня? Или же оттолкнет от себя? Может быть, у нее есть любовник? Моя неуверенность все возрастала, оборачиваясь чудовищной ревностью, сколько бы я ни твердил себе, что прекрасная дама не давала мне ни малейшего повода рассчитывать на особую ее благосклонность, а лишь помогла мне спастись от преследователя, который стремился убить меня. Уже засыпая, я твердо постановил для себя, — что за безумные, право, мысли приходили тогда ко мне в голову, — что я должен во что бы то ни стало разузнать, кто он, таинственный мой соперник. Быть может, сам герцог Критский?
Но даже эти тревожные размышления не смогли разогнать одолевавшую меня сонливость. Вскоре я услышал свое же собственное сопение, а затем погрузился в тяжелый сон, поначалу без сновидений. Я помню, как я просыпался. В комнате было сумрачно. Небо за окном уже темнело. Потом я снова заснул, и на этот раз мне привиделись сны самые дикие, самые ужасающие кошмары, которые мне доводилось когда- либо переживать. Омерзительный ужас, переполнивший все мое существо, не шел ни в какое сравнение с предыдущими страхами, мною испытанными; и видения, что осаждали меня, были совсем не похожи на прежние сны, которые мог я припомнить. Какие-то злобные твари, необычайно уродливые ползучие гады, — коварные воплощения зла, — подстерегали меня во тьме, хихикали, фыркали, и я подпадал под их власть…
Потусторонняя свора, они выжидают удобного случая, чтобы наброситься на меня и пожрать мою душу, перемолоть все мое существо в своих бесформенных зияющих пастях. Я иду по тоннелям, которым нет ни конца, ни начала. Где-то пыхтит, задыхаясь, Зверь. Где-то он топчет копытами землю и бьет по стенам своими тяжелыми кулаками. Может быть, он и есть — Сатана? Вот теперь он вздымает свою каменную булаву.
Он — Бык, Телец. Он — Телец, и его ярость нацелена на меня одного. Я обнажен и беспомощен. Я — дитя. Девочка. И выбор мой: либо повиноваться Тельцу, либо погибнуть. Но и повинуясь ему, я погибну.
Я проснулся, дрожа в леденящем ознобе, покрытый испариной. Все простыни были пропитаны моим потом. Ничего еще не соображая со сна, я дернул шнурок колокольчика. Но на вызов пришел не слуга. Пришла Ульрика. Увидев лицо мое, тело мое, сотрясаемое мелкой дрожью, она не на шутку переругалась. В голове у меня все еще звучали голоса. Злобные твари переговаривались между собою тоном ученых старцев; старцев, завидующих моей жизненной силе, алчущих моей молодости. Ну вот, слышал я явственно, словно бы говорящий стоял у меня за плечом, я же вам говорил, что он поведет себя именно так. Я вас предупреждал. Я развернулся, но за спиной у меня не было ничего, только распахнутое окно. Ульрика закрыла его и зажгла свечи. Она хотела сделать как лучше, но дрожащий их желтый свет отбрасывал тени, мечущие по комнате, и тени эти меня настораживали… пугали… Я попытался взять себя в руки, — успокоиться самому и не пугать еще больше Ульрику, которая и без того уже разволновалась.
— Что с вами, капитан фон Бек? У вас, может быть, малярия? Другой батюшкин друг, который приехал из Индии, тоже сейчас разболелся.
— Дурной сон, дитя. Я здоров. Просто обычно меня не мучают во сне кошмары, вот я и переполошился. — Я выдавил хриплый смешок, но жалкие попытки мои изобразить беспечность не произвели на нее впечатления.
— Но ведь здесь, в Майренбурге, вам ничего не угрожает, да, сударь?
— Ничего. — Улыбнувшись, я поклонился ей. — Благодарю вас, фрейлин Ульрика, что вы так быстро пришли. Прошу простить меня за мою глупость.
Ее личико оставалось серьезным.
— Здесь, с нами, вы в безопасности, сударь.
— Я знаю. Но все же спасибо на добром слове. И за компанию тоже. Прошу вас, останьтесь еще на
