— Завтра в десять утра вас ждут, сударь, — пробормотал озадаченный клерк. — Насколько я понял, весьма для вас выгодное предложение.
— Выгодное, говорите? — Манеры шевалье изменились мгновенно. Обняв нас с Шустером за плечи, он вперил задумчивый взгляд в кружевной силуэт Майренбурга. Луна поднялась уже высоко. Сент-Одран тихо шепнул мне:
— Клюнуло, я уверен. Вы только молчите. — А потом громко добавил:
— Пойдемте, друзья, и отпразднуем наш успех чаркой-другою вина.
Клерк, окончательно сбитый с толку, простонал из темноты:
— Так вы, сударь, придете?
Шевалье выдержал паузу. Он был напыщен и важен. Он был прямо-таки надменен.
— Хорошо. Стало быть, завтра. Но только в одиннадцать. — Он словно бы увещевал невоспитанного дитятю.
— В одиннадцать, сударь. Да, сударь.
За спиною у нас купол воздушного шара, охраняемого теперь только мальчишками, качался, потрескивал и вздыхал, морщась и пузырясь, постепенно сдуваясь.
— Тут все дело в нагрузке и противовесах, — пустился вдруг в объяснения Сент-Одран, — да и в обычном балласте тоже. Если бы шар у нас был побольше или, к примеру, гондола была из металла, то нам бы пришлось брать с собою жаровню и качать в шар горячий воздух по мере надобности… понимаете, чтобы удерживать его в воздухе. Но сегодня в том не было необходимости. Мы просто поднялись, для облегчения использовали балласт, а потом, когда воздух остыл, опустились. Ну что вы скажете, фон Бек? Вам понравилось? Мы будем сотрудничать?
— Мы уже все решили, сударь. Но я, признаться, до сих пор еще не пойму, чем я могу быть полезным для вашего предприятия.
— Полезным? Черт возьми, да вы просто незаменимы! Кто даст наличные деньги вперед, пока еще дело не завершено, какому-то там шотландскому солдату? Но саксонец… к тому же, фон Бек… это же совсем другое дело. Мы вернулись к «Замученному Попу». Пока сержант Шустер ходит объясняться с супругой по поводу своего продолжительного отсутствия, мы с Сент-Одраном уселись у камина, раскурили по трубочке замечательно мягкого табаку и, выставив ноги поближе к огню, продолжили давешний разговор о наступлении нового века и о способах обогатиться в связи со знаменательным сим событием.
После ужина мы немедленно разошлись по своим комнатам — спать. Я спал как убитый и проснулся лишь перед рассветом, разбуженный шумом, что доносился с площади Младоты. Я встал с кровати и подошел к окну, погасив предварительно лампу, — которую, засыпая, оставил горящей, — чтобы ясней разглядеть сквозь стекло пустынную ночную площадь. В бледнеющем свете луны мне представилась еще одна сторона Майренбургской жизни. Две темных фигуры прошли быстрым шагом с восточного угла площади в западный. У обоих мужчин были шпаги, а их манера придерживать на ходу ножны изобличала людей военных. Парочка эта, без сомнения, направлялась сейчас на дуэль. Скорее всего, к мосту Радоты — традиционному для таких столкновений месту.
Признаюсь, я позавидовал этим двоим: их конфликт разрешится так просто, за какой-нибудь час или два, — и обжалованию, как говорится, не подлежит. За окном плясали снежинки, а из-за темнеющей, в причудливых изломах, линии остроконечных крыш уже пробивалось бледное свечение рассвета. В окно сквозило; зимний холодный ветер просочился в комнату, и я поспешил вернуться в постель. Какое-то время я лежал без сна, погруженный в меланхоличные грезы и драматичные измышления — закономерное следствие моей суетности и тщеславия. Как я томился желанием вновь увидеть свою Либуссу! Наконец, потеряв уже всяческое терпение, я снова встал, торопливо умылся, оделся, спустился на кухню и, точно домашний кот, устроился рядом с теплою печкой в самом тихом уголке, чтобы не смущать своим присутствием прислугу и фрау Шустер (обычно я появлялся часа на два позже, меня не привыкли здесь видеть в такую рань). Я попросил только чашку подогретого молока и бокал бренди, объявив, что у меня страшно болит голова.
Я сидел и наблюдал за этими людьми, которые занимались обычной своей работой, разжигали огонь в печах, готовили завтрак, чистили то, что должно быть как следует вычищено на процветающем и приличном постоялом дворе, составляли длинные списки того, что надлежит закупить, — и делали это все так ловко и весело, что я вдруг почувствовал себя оторванным от простой повседневной жизни и позавидовал очевидной их безмятежности. Вся моя юность и годы расцвета прошли в служении делу просвещения (за исключением лет, проведенных в России), и из-за этого безоговорочного посвящения себя политике и военным кампаниям, — «всеобщему благоденствию», — я оказался вовсе неподготовленным, даже где-то наивным, во всяком вопросе, касающемся повседневных каких-то забот, которые этими, например, женщинами воспринимаются как нечто само собой разумеющееся. Есть что-то влекущее для человека в великих замыслах, может быть, потому что они позволяют отвлечься от повседневных драм, каковые уже начинают казаться мелкими и незначительными. Я представил себя на месте Ульрики Шустер, этой доброй, радушной девочки. Будь я ею, разве я не испытал бы уже к сему возрасту половины всех разочарований, что уготованы были мне жизнью? Разве стал бы я терзаться этим чувством обиды и негодования, которые я, — из-за своей принадлежности к сильному полу и воспитания, приучившего меня с младых лет воспринимать власть как данность, — переживал теперь? Размышления сии, хотя и помогли мне немного приободриться, боли моей не уняли.
Наконец и Сент-Одран спустился вниз. Одет он был как зажиточный егерь или провинциальный землевладелец, в зеленый охотничий костюм, бурого цвета камзол и высокие ботфорты с отворотами. В точно таком же костюме батюшка мой захаживал в гости к местному пастору по будним дням. И действительно, как признался мне шевалье, он оделся подобным образом для того, чтобы видом своим произвести впечатление скромного, некичливого аристократа и землевладельца. У Сент-Одрана, как я уже убедился, был прямо-таки выдающийся актерский дар; он держался всегда в соответствии с тою личиной, которую принимал на себя. Заметив мое изумленное выражение, он улыбнулся.
— Мне потребуются услуги плотника и кузнеца, но нужно как-то склонить их к тому, чтобы они мне открыли кредит. А почтенному землевладельцу кредит откроют скорее, чем какому-то хлыщу в щегольском одеянии.
— Стало быть, имя фон Бека пока не понадобится.
— Еще как понадобится, но злоупотреблять им мы не будем. — Тут шевалье подмигнул.
— То есть, как я понимаю, мне нет надобности идти сейчас с вами.
Он покачал головой.
— Вы займетесь другим, друг мой, а именно: подготовкой проспектов учреждаемой нами компании. Нужно, чтобы это звучало как следует, в этакой развитой манере. — он вытащил из кармана какие-то свернутые в трубочку бумаги. — Вот тут у меня все заметки о воздушном военном судне со всеми подробными характеристиками. Просто перепишите, только корабль пусть будет торговым. Добавьте немного литературных красот и фантазии. В общем, займитесь, пока я там буду улаживать все дела. А в одиннадцать встретимся у адвокатов на Кенигштрассе.
— Вы хотите, чтобы проспекты были готовы к одиннадцати?
— Уж сделайте мне одолжение. — Быстренько опрокинув рюмку горячего грога (необходимая подготовка перед выходом на холод), Сент-Одран поднялся из-за стола, сгреб в охапку теплый свой плащ и трость, перчатки и широкополую шляпу. — Я хотел бы сегодня отдать из в печать, чтобы завтра уже мы взялись за дело. Оденьтесь так, как сочтете нужным.
Поскольку вы происходите из старинного рода, вам позволительны всякие модные новшества. Мы же… из новой, так сказать, буржуазии… не имея возможности апеллировать в древнему имени, вынуждены следить за тем, чтобы камзолы наши отдавали классической древностью! — Заговорщицки мне подмигнув, Сент-Одран вышел на улицу.
Поприветствовав Шустера, я вернулся к себе наверх. На лестнице я повстречал Ульрику. Она любезно со мной поздоровалась и справилась, намерен ли я утро сегодняшнее провести у себя. А когда я ответил ей, что собираюсь писать, она сказала, что сейчас же растопит печь у меня в гостиной, не то придется мне думать и одновременно стучать зубами — уж слишком сегодня холодно. Меня очень тронула ее заботливость.
Интересно, что бы я делал здесь в Майренбурге один, без друзей, мучимый одержимым своим
