темному коридору, потом — вниз по лестнице в громадную кухню, расположенную под землей, где слуги и повара жарили мясо и тушили овощи на пляшущем пламени открытых очагов. Весь центр этого дымного помещения занимал длинный дубовый стол со скамьями, очень похожий на те столы, что обычно стоят в монастырских трапезных.
— Мы попируем на славу, — В дрожащих отсветах пламени рыжая маска лиса словно бы преисполнилась жизни. — И поговорим. В подражании пышным приемам Екатерины, а?
Мы расселись: я — по правую руку господина Реньярда, Либусса с Клостергеймом — по левую. Он принюхался к запаху жареных ребрышек, его острая морда сморщилась в довольной гримасе, но когда он неуклюже подцеплял куски мяса своей лисьей лапой, кружевные рукава его всегда падали прямо в тарелку, окунаясь в жирный соус. Мясо приготовлено было весьма посредственно, а с одной стороны — вообще осталось полусырым. В овощах явно не хватало соли. Зато разговор, который вели мы за трапезой, поразил меня несказанно.
Господин Реньярд, как выяснилось, основательно и всесторонне изучил Просвещение наше и выказал себя весьма тонким его знатоком. Он всем сердцем впитал это учение! Он знал всех известных просветителей! Он цитировал нам Вольтера:
„Разрушенные и вырождающиеся светила образуют кладбищенский двор Небес!“ Вальтер как будто сам побывал в Майренбурге, заметил лис, и своими глазами увидел небесную твердь, осененную светом Осенних Звезд. А известно ли нам, что „Осенние Звезды“ на местном жаргоне означает „темница во храме“ или „пленение божества“? При этом он высказал мысль, что, быть может, название это происходит каким-то образом от мрачной судьбы Себастократора, который томится во дворце своем, ожидая знамения, которого никогда не будет, и который поверил уже, что это Бог, а не сам он, попался в некую таинственную западню? Либусса не проявляла почти никакого интереса к беседе. Она была занята одержимым своим устремлением к Граалю и размышлениями о великом своем предназначении. Клостерегейм тоже слушал, не выражая особенной заинтересованности. И все же гордой Либуссе моей волей-неволей приходилось выказывать терпимость по отношению к философу, который явно не разделял ее романтических взглядов на мир. Теперь господин Реньярд завел разговор о Руссо.
— Как по вашему, он действительно подхватил сифилис, или вы все же верите тому, что он писал относительно предмета сего в своей Исповеди? — Лис вкушал пищу весьма элегантно, в то время как вся его братия явно не отличалась пусть даже поверхностным знакомством с хорошим тоном. Кругом стоял такой шум: смех и сопение, грохот ножей о тарелки и громкое чавканье, звуки смачной отрыжки, грубые шуточки, сальные замечания, — что беседу вести было весьма затруднительно.
Приходилось напрягать слух, чтобы хоть что-то услышать, и орать самому, чтобы перекричать этот гвалт. Господин Реньярд, казалось, надменно не замечал скотских манер своих приближенных.
Клостергейм, — при том, что сам он был дважды проклятым прислужником Люцифера, пусть даже и бывшим прислужником, — проявлял тем не менее явное, хотя и не слишком уж нарочитое неодобрение по поводу всех этих безбожников и нечестивых их замечаний. Он не желал, пусть даже косвенно, участвовать в сей богохульной беседе.
Либусса, однако, пустилась в пространные рассуждения, выказывая свои значительные познания в обсуждаемой области.
Когда она это себе позволяла, Либусса моя проявляла более тонкое понимание метафизики, нежели я, и вскоре уже она неслась в потоке слов, ощущая себя в этом течении, точно рыба в воде, всякий раз направляя поток разговора к Граалю, легко и весело изобретая цитаты из работ великих мужей, которых упоминал господин Реньярд (естественно, эти цитаты касались Священной Чаши, о коей писал, если верить Либуссе, каждый себя уважающий просветитель), пока не закончила таким образом:
— И разве Дидро не назвал Святой Грааль инструментом науки в одной из своих работ, опубликованных уже посмертно?
— Что-то я не припоминаю, мадам, — едва ли не извиняющимся тоном ответил ей господин Реньярд. — Видите ли, иной раз на то, чтоб получить книги из вашего мира, уходит не один год. — Он как будто оправдывался.
— Да, сударь… в описании испытательного анализа чувствительности и ее проявлений, действительных и латентных. Он задавался вопросом, способен ли предмет неодушевленный проявлять волнение. И в пример он привел легендарный Грааль — его необычное свойство появляться и исчезать как будто по собственной воле, исцелять раны, влиянием своим устанавливать мир и порядок, может быть, направлять дела человеческие или же, оставаясь сокрытым, никак себя не проявлять. Он предположил, что подобный предмет обладает неким таинственным качеством и может вызвать в окружении своем изменения, каковые обеспечивают его сохранность и неприкосновенность, и, таким образом, предмет сей является главным орудием всеобщей гармонии и, может быть, даже центром самой вселенной. Грааль (если допустить, что он единственный и других, подобных ему, нет) задает и поддерживает Ритм вселенских Сфер и одновременно движет человечеством, дабы оно выступало в единстве с силами космоса. Если вселенную создал Бог, предполагает Дидро, Он, возможно, создал и нечто, что будет вселенную эту хранить.
Другие школы утверждают, что Бог и Грааль есть одно — некая вышняя сила, наделенная безграничною властью и тончайшей чувствительностью, но не обладающая нравственным интеллектом.
— Бог давно покинул эту планету, мадам, — прозаическим тоном заметил лис. — Разве известия доходят до вас так поздно?
— Многие просто отказываются поверить, — пробормотал Клостергейм.
— А значит, — заключил господин Реньярд, — вполне вероятно, некая иная сила, а вовсе не Сатана, стремится теперь занять место Господа. Сатана, как известно, не слишком ярый приверженец Порядка…
— Сатана отрицает легкие пути достижения Порядка, — проговорил Клостергейм. — Он может прямо сейчас занять трон царства земного и править здесь волей Его и суровой Его властью. Но ему нужно не это. Он ищет теперь единения с тем существом, которому бросил Он вызов когда-то и тем отринул приверженцев своих.
Лис, похоже, пришел в замешательство. Он облизал свою морду, готовясь заговорить, но Клостергейм продолжал, не давая ему и рта раскрыть:
— Только он, Сатана, правит нашей планетой. — Он, кажется, даже и не замечал, какой эффект производят его слова. На бледном лице его проступили отметины, выдающие странное внутреннее напряжение. — Когда разразится война, это будет война против Него. Владея Граалем, сударь, я подниму весь Ад. Свершится великий мятеж. И последняя битва. И тогда человечества станет единственным властелином своей судьбы!
(Опять „судьба“! — не без раздражения подумал я про себя. Почему надобно мне выслушивать все эти противоречивые описания некоей неминуемой и неумолимой судьбы? Почему каждая из судеб этих должна быть обязательно неотвратимой и неизбежной? И как такое вообще может быть, что все они неотвратимы? Очевидно, „судьба“ есть слово, подразумевающее неодолимую тягу каждого индивида к уверенности. В чем бы то ни было.) — И этих мятежников поведете вы? — Лис проявил искреннее любопытство. — Во имя просвещенной науки?
— Во имя Человека, — ответствовал Клостергейм. — Таковы наши намерения. — Он не заметил, что при слове „человек“ в глазах лиса вспыхнула искорка иронии. — Сударь, если Грааль у вас… это может послужить и к вашей выгоде тоже!
Либусса едва ли не морщилась. Клостергейм перебил ее тонкую обольстительную мелодию громкой фальшивою нотой. Однако лиса, кажется, позабавили пламенные речения отставного слуги сатаны.
— Как такое вообще может быть? — спросил он. — Какой же рациональный мир допустит существования такого чудовища, как я?
— То действительно будет мир, основанный на принципах разума, — быстро проговорила Либусса. — Мир, основанный на свободе и не подчиняющийся ничьей воле, только своей. Мир, построенный на незыблемой вере в то, что равенство есть краеугольный камень всеобщего счастья.
— Но французская революция противоречит всем принципам разума. — Лис поднес лапу к морде и нахмурился, вперив взгляд в измазанный жиром кружевной манжет. — Куда ни глянь, теперь везде — вопиющее безрассудство! Нетерпимость и тирания… — Его губы дернулись, обнажив острые зубы в хитрой
