— видно, так и не поладив с коровой, — заорал на нее, что она злыдень и ее давно пора отправить на живодерку.
Затем прибежала Маша и попеняла Саньке, почему он не позвал ее раньше: уж что-что, а коров она умеет доить получше мальчишек.
Заглянули в избу Федя с Тимкой, и ребята всей компанией принялись за хозяйство. Принесли дров, воды, затопили печь, потом яростным шепотом заспорили, рано или не рано ставить на огонь картошку, и наконец что-то опрокинули — как видно, чугунок с водой, потому что дрова в печи сердито зашипели.
— Стряпки вы на мою голову! — Катерина приподнялась на локте. — Идите-ка восвояси.
А на душе было радостно, что дети так участливы к ней и так крепко подружились с Санькой.
Пришла Лена Одинцова, резонно заявила, что мальчишкам у печки делать нечего, отправила их за доктором, а сама с Машей занялась хозяйством.
В полдень Иван Ефимович навестил Катерину. Он нашел у нее воспаление легких, выписал лекарства и строго-настрого приказал не подниматься с постели.
Когда фельдшер уехал, Катерина задремала и вскоре заснула.
Во сне она опять бредила, и Санька не отходил от нее ни на минуту.
Очнулась Катерина в сумерки и не сразу разглядела сына. Он сидел у нее в ногах, теребил кромку одеяла, по лицу его текли слезы.
— Дурачок… испугался, — слабо улыбнулась мать и, выпростав из-под одеяла руку, потянулась к Саньке. Но он неловко сполз с кровати и отошел к окну:
— Лежи ты, лежи!
В калитку постучали. Санька вышел и столкнулся лицом к лицу с Евдокией.
— Что с мачехой-то, Саня? Приболела, сказывают? Я вот ей кисельку принесла.
— Не требуется, — не очень любезно ответил Санька и попытался прикрыть калитку. — Доктор сказал, чтобы лишний народ к ней поменьше ходил.
— Это кто же, сирота, лишний-то? — удивилась Евдокия.
— Что вы заладили: «сирота, сирота»! — помрачнел Санька. — Не зовите меня так больше… и Феню не зовите! Не хотим мы!
— Как же звать-величать прикажете?
— А как знаете… И мать не троньте!
— Что это за речи такие? — обиделась Евдокия.
— Речи простые. Зачем вы ее сманиваете невесть куда? Не сладко вам в колхозе — уходите. А нам из Стожар уходить незачем.
Евдокия часто заморгала подслеповатыми глазами:
— Вот ты какой… Коншаков!
— Такой вот… А будете мать баламутить — Татьяне Родионовне пожалуюсь. — И Санька, прикрыв дверь, запер ее на засов.
А вечером, когда его не было дома, соседка как ни в чем не бывало опять зашла к Катерине.
Санька не знал, что и придумать. При встрече он пожаловался на Евдокию Маше и Феде.
— Вот зуда! — возмутилась девочка. — А ты и впрямь Татьяне Родионовне расскажи. Она поговорит с ней. Может даже на правление вызвать.
— Не годится так, — смутился Санька. — Что люди подумают! «Вот, скажут, какая семейка у Коншаковых. Сначала сынок из колхоза откачнулся, теперь матка».
— Это — пожалуй, — согласилась девочка. — Ты, Саня, доглядывай за Девяткиной, оберегай мать.
— Я и так настороже… И вы что заметите, сигнал мне давайте.
— Само собой, — кивнула Маша.
Но за Евдокией уследить было нелегко.
Однажды, когда Санька работал на конюшне, к нему прибежала Маша и сообщила, что Евдокия опять сидит у Катерины. Санька побежал к дому.
На огороде Феня обрывала с кочанов капусты разлапистые голубоватые листья, источенные мелкими дырочками, точно пробитые дробью.
— Я что наказывал! — сердито сказал Санька. — Уходишь из дому — калитку запирай. А ты опять Евдокию впустила!
— Ей-ей, Саня, я запирала. Она ж тетенька такая, через двор, видно, пробралась.
Санька вошел через полутемные сени, пахнущие березовыми вениками, привычно нашарил скобку на двери. Но тут дверь распахнулась, и Евдокия, чуть не сбив его с ног, выскочила из избы. Потом обернулась, трижды плюнула на порог и, что-то бормоча, выбежала на улицу.
— Что тут было такое? — настороженно спросил Санька, входя в избу. — Зачем она приходила?
— Не спрашивай лучше! — с досадой отмахнулась Катерина, укрываясь одеялом. Руки ее вздрагивали, на щеках проступили красные пятна.
— Опять сманивала куда-нибудь?
— Опять… Все про тебя пытала… Когда ты в сапожники подашься. Петька-то еще ждет тебя.
Санька вспыхнул и, подозревая, что мать не все договаривает, запальчиво выкрикнул:
— Ни в какие сапожники я не пойду! Так и знай! И дом заколачивать не дам.
— О чем это ты? Какой дом?
— Известно какой: наш, коншаковский. И чего ты Девяткину во всем слушаешь! Тише воды стала, ниже травы. Я вот напишу кому следует…
— Куда напишешь, кому? — вздрогнула Катерина.
— Есть кому. Вот тятьке хотя бы. Он там воюет, пули кругом, мины, снаряды… его каждую минуту убить может… А ты…
Катерина подняла голову и умоляюще посмотрела на сына:
— Зачем ты, Саня? Зачем? Опять у меня сердце перевернулось. Я ведь все знаю… Видела ту бумажку, что ты на груди носишь.
— Знаешь? Откуда? — задохнулся Санька, хватаясь за карман гимнастерки.
Они долго молчали, занятые каждый своими мыслями. Потом, глядя в сторону, Санька глухо спросил:
— Теперь уж держать некому… Значит, обязательно уедешь?
— Это ты о чем? — удивилась Катерина. — Куда уеду? Что я — Девяткина? Это она всю жизнь мечется, легкие хлеба ищет. Что ей колхоз? Двор проходной. А у меня и в мыслях не было, чтобы я от Стожар куда подалась, отцово дело забыла. Тверже земли, чем наша, и на свете нет. Мне ведь здесь каждая березка мила, каждая полянка. Только очень мне лихо пришлось, когда про похоронную узнала. Так все и покачнулось кругом. А тут еще Девяткина эта зудит и зудит. Всю жизнь мою оплакала. Потом колхоз начала порочить. Меня тут и прорвало… Ну, вот сегодня и поговорили как надо…
— Погоди, погоди! — перебил ее Санька. — Получается, выставила ты Девяткину? От ворот поворот показала? А я-то гадаю — чего она весь порог наш оплевала!
— В шею, конечно, не выталкивала. Но дорожку к нашему дому она теперь надолго забудет.
— Так и следует, — согласился Санька. — Я уж тут воевал, воевал с нею…
— Знаю, — улыбнулась мать. — Жаловалась на тебя соседка. Непочтителен ты к ней. За меня, значит, тревожился? Ну, спасибо тебе. — И она пытливо поглядела на сына: — А ты из дому на сторону не качнешься больше? Нам теперь без отца вот как друг за дружку держаться нужно!
— Теперь не качнусь. — Санька сконфуженно отвел глаза. — Это я тогда сплоховал малость…
Катерина поманила сына к себе и тихо спросила:
— А теперь, Саня, у тебя дорожка какая? Пора и к комсомолу льнуть.
Санька тихонько вздохнул. Что он может сказать? Он уже давно написал заявление о приеме в комсомол. Ему казалось, что все произойдет очень просто. На собрании Санька расскажет, как он работает, сколько у него трудодней на книжке, и все сразу поднимут за него руки.
Но Лена даже не приняла от него заявления. «Пока в школу не вернешься, и разбирать твое дело не будем». — сказала она. Так Санька и носит заявление в кармане гимнастерки.
В окно просунулась голова Петьки Девяткина.
