Ее сородичи – курлеуты – проведали, что с летних степных пастбищ, идут табуны Есенея. И встревожились. Тем более, дозорные узнали среди нескольких всадников самого Есенея.
Узнала его и Улпан – сидящего на большом темно-мухортом коне. Узнала, хоть голова была покрыта капюшоном из черного толстого сукна. Узнала, и ей вспомнилось, как она испугалась, увидев Есенея впервые. Сколько ей было тогда? Лет пять, не больше.
Отец решил – пусть едет она разговаривать с неожиданными пришельцами, и Улпан переоделась и постаралась вести себя так, чтобы никто из них не догадался, что не с молодым джигитом они ведут переговоры…
Сейчас Улпан казалось, что это ей удалось, и она была очень довольна собой.
После ее внезапного отъезда спутники Есенея, да и он сам, не знали, что теперь делать. С девушки взяли аип! Вороной конь, рывший копытом снег, стоял возле Кенжетая живым укором их недогадливости. Может быть, в эту минуту Есеней вспомнил народное присловье: «Жертвуй скотом ради спасения жизни, жертвуй жизнью ради спасения чести».
Туркмен-Мусреп поймал его взгляд:
– Нам должно быть стыдно уже за то, что мы ворвались в земли Артыкбай-батыра, – сказал он. – Но самый большой позор – мы позволили его дочери оставить коня за мнимую ее провинность!
Он продолжал смотреть в рябое, изъеденное давней оспой, лицо Есенея.
Есенею самому никогда не приходилось платить аипа, за всю его долгую жизнь. А с тех пор, как он – уже очень давно – стал бием,[5] он всегда требовал строгого наказания виновных в нарушениях неписаных, не всегда справедливых но твердых степных установлений… И сейчас ему было неловко и смешно, что он сам – по глупой случайности – стал виновным. Тем более, что Артыкбай, хоть и очень давно они не встречались, не раз выручал его, спасал и от позора, и от неминуемой смерти.
Потому он затруднялся, не считая себя вправе решать, как поступить. Туркмен-Мусреп сказал:
– По-моему, самое лучшее – вернуть вороного хозяйке. А впридачу – еще одного коня.
Больше всех обрадовался Мусреп-охотник, который хорошо знал, как выследить и загнать зверя, но не представлял себе, как выпутаться из неприятного положения, в какое они попали не без его участия.
– О тезка! О дорогой мой! – закричал он. – Нет лучше друга и советчика у ага-султана! Отведите бедным курлеутам моего белого коня…
Но белый конь был стар, и Есеней кивнул Кенжетаю на своего гнедого, по кличке Музбел, что означает – ледяной хребет, у него от головы до крупа тянулась ровная светло-серая полоса. А когда Кенжетай, еле сдерживая вороного, который рвался домой, тронулся с места, Есеней сказал вслед:
– Передай мой привет Артеке… Скажи, завтра сам приеду отдать ему поклон…
Кенжетай с конями в поводу исчез в снежной пелене, и Есеней высказал свое решение:
– За этот холм… Чтобы сюда не ступали копыта ни одной лошади… Кроме коса Садыра. Два коса[6] – перегнать в сторону Кусмуруна, а четвертый – к нашим пастбищам па Аккусаке, Караемене и озере Еламан. Вы, два Мусрепа, останетесь со мной, а ты, Бекентай, поезжай с кусмурунскими косами…
Бекентай кивнул и тронул своего коня, и так они и не узнали, что он думает обо всем, случившемся с ними на этом холме.
Есеней в одиночестве и не торопясь ехал к озеру, еще не успевшему покрыться льдом. Там утром он велел поставить юрты.
«Должно быть, старею, – думал он. – А еще недавно я первым слышал полет стрелы, пущенной вражеской рукой, и успевал отклониться… Как я мог обидеть Артыкбай-батыра? Не подумать – если это аулы курлеутов, то и он с ними… Или хуже стал соображать? Ведь раньше я всегда сам выбирал место для зимовки табунов. А тут доверился охотнику, будто не знаю цены его болтовне… И то, что с нами говорит девушка, не я заметил, а Туркмен-Мусреп…»
Эта случайная встреча заставила Есенея надолго вернуться в прошлое пятнадцатилетней давности. Тогда они почти не расставались с Артыкбаем, и акыны на разные голоса славили подвиги этого батыра. Силу своей руки и несгибаемость духа Артыкбай проявил в борьбе с воинами Кенесары-торе,[7] которые совершали набег за набегом на север казахской степи.
Приходили они и в аулы племен керей и уак, состоящих между собой в близком родстве.
Для начала прибывали гонцы с требованием, чтобы все аксакалы и все карасакалы[8] съезжались в назначенное место, где Кенесары должен быть избран ханом всех казахов. На размышление – поедут они или не поедут, ухватятся или не ухватятся за края белой кошмы, на которой должны его поднять, – давалось три дня и три ночи.
А размышлять керей-уакам было о чем.
Пять их волостей вплотную граничили с Тобольском, Багланом, Стапом, Кпитаном[9] – в последних двух названиях так приспособили для себя казахи пришедшие от русских слова – штаб и капитан. Были здесь и другие казачьи станицы, были села, деревни…
В Аманкарагайском округе зашумели базары. Чай и сахар, печеный ноздреватый хлеб, полотенца, мыло, ситец, бархат, шелк, кожа тонкой выделки – все это в разной степени, в зависимости от достатка, но все равно входило в быт аульных юрт. Двадцать лет тому назад («теперь это уже тридцать пять лет тому назад, – подумалось Есенею, – больше половины жизни») пало ханство у них, на севере казахской степи, и куда меньше стало междоусобных стычек, схваток, сражений… Люди стали привыкать к тому, что по ночам можно спокойно спать и не обязательно выставлять дозорных.
Всему этому хотел положить конец Кенесары. У народа есть память… Стоило когда-нибудь одного из самоуверенных чингизидов провозгласить ханом, как каждый в своей вотчине творил, что ему вздумается, не считаясь с устоями, легко попирая родовые законы.
Вот почему день и ночь, еще день и еще ночь, и еще трое суток прошло, а ответа, какого ждал Кенесары, не было. Тогда в дело вступили его сарбазы. Сарбазы угоняли косяки лошадей, угоняли девушек и
