– Не приходилось видеть, чтобы благоденствовали такие!
Если бы слушать его впервые и в другой обстановке, это могло бы произвести впечатление. Но Есеней его знал, Есеней не посчитал нужным самому отвечать Тлеумбету, искоса взглянул на Мусрепа.
Тот задумчиво начал:
– Отагасы!.[13]. Может быть, по молодости лет, по неразумию и легкомыслию я не понял нашего уважаемого Тлеумбет-бия. О каком ханстве, о каком хане, о каком времени он говорил? Двадцать лет, как покинул наш бренный мир Валихан, отец нашего ага-султана, находящегося среди нас. С той самой поры я не знал, что у казахов шести округов в составе Сибирского генерал- губернаторства имеется свой хан! А если недостойное сборище отщепенцев и бродяг называет ханом Кенесары – пусть они и называют! Какое нам до этого дело? Какой благоразумный человек признает его ханом? Зачем? Чтобы грабить и убивать тех, кто отказывается признать Кенесары? Вы, Тлеуке, приезжали к нам дважды – и дважды повторяли один и тот же заученный напев… А что ответили вам тогда кереи и уаки, составляющие пять волостей? Что? Не помните?
Тлеумбет-бий, плотно зажмурив глаза, застыл с опущенной головой. Он не только не хотел видеть Мусрепа, он и слышать не хотел бы ни одного его слова. Неслыханное оскорбление – Есеней, окружной бий, этот русский ставленник, преданный хлебу, который пекут в больших печах, не пожелал лично ответить посланцу Кенесары, его бию, и поручил это какому-то туркмену, которого повсюду таскает за собой…
Но Мусреп еще не кончил.
– Помните свой первый приезд к нам? – продолжал он. – Все сошло вполне благопристойно… А во второй раз? – Он немного выждал и, не обращая внимания на то, что Есеней неодобрительно поморщился, закончил: – Вы тогда вообще вернулись домой без коня!
Вернуться без коня, тем более человеку не простому, а бию – нет большего позора у казахов. И все собравшиеся в доме ага-султана хорошо знали, что имеет в виду Мусреп, и знали, что это – сущая правда.
Кенесары тогда вторично послал Тлеумбет-бия – уговорить керей-уаков, чтобы они подчинились его воле. Кенесары знал, кого послать… Недаром же, восхваляя красноречие прославленного бия, про него говорили – раздвоенное горло, медное нёбо… Он заворожил собравшихся обилием пословиц и поговорок, приведенных к месту, страстной напевностью своей речи… Он заставил взволноваться представителей пяти керей-уакских волостей, и они одобрительно кивали головами, вскрикивали: «О деген-ай, – вот так сказал!..», покоренные не столько смыслом его слов, сколько тем, как он говорит. «О деген-ай!.. Один Едиге, покровитель народа, мог бы сказать так!» – начали они славить бия.
«Похвал мне не надо, лишь бы слово мое дошло до сородичей моих», – скромно ответил Тлеумбет и самодовольно откинулся на пуховую подушку.
Все шло, казалось, как он и рассчитывал.
Но тут из толпы выступил вперед и остановился перед Есенеем пожилой, почти совсем седой человек.
«Есеней, – обратился он к нему. – Может быть, не время… Но я принес тебе жалобу как бию… Спроси у этого святого златоуста, у Тлеумбет-бия спроси: а кому принадлежит желто-пегий иноходец, на котором он приехал к тебе?»
«Наверное, ему… – ответил Есеней. – Думаешь, Тлеумбет-бий станет ездить на чужом коне?»
Тлеумбет-бию пуховая подушка, должно быть, показалась камнем с острыми углами. Он воскликнул, вскакивая:
«Оказывается, ты поставил здесь капкан для меня?!»
Есеней не ответил, ждал, что скажет дальше неожиданный проситель.
«Не знаю, станет или не станет, – продолжал тот. – Но желто-пегий иноходец, прославленный во всех скачках, – мой. Тому две недели… Проклятые разбойники – а этот человек, твой гость, был их вожаком, – угнали табун моих желто-пегих. Хоть бы одного коня оставили, продолжить породу! Я снялся с обжитого места и вчера прикочевал на окраину Кпитана…»
Люди, только что благоговейно слушавшие Тлеумбета, зашумели неодобрительно, но Есеней остановил их движением руки:
«А ты кто будешь?»
«К иному слава приходит через его коня, а к иному – через собак… Саутбек из атыгай-караулов прославился своими желто-пегими собаками, а я, один из никудышных стариков койлы-атыгая. – своим желто-пегим иноходцем, которого у меня теперь нет».
«В таком случае, ты – Жаманбала?»
«Возможно…»
Есеней молчал. Всегда долго приходилось ждать, когда он произнесет решающее слово. А сейчас он предпочел обратиться к Тлеумбету:
«Почтенный бий… Прошу вас – вынесите приговор сами…»
«Сорок ударов плетью!» – скоропалительно откликнулся тот.
«Кому?»
«Разумеется, тому, кто осмелился жаловаться на бия!»
После раздумья – совсем недолгого на этот раз – Есеней обратился к Жаманбале:
«Конь – твой…»
Так это было во второй приезд посланца Кенесары к керей-уакам.
Тлеумбет-бий все еще сидел неподвижно, будто каменная баба, каких много понаставлено в степи с незапамятных времен, не произносил ни слова, не открывал глаз.
