сражений. В свете увиденного и пережитого неизбежно должен был задуматься Чаадаев над судьбами мировой истории, над общекультурными процессами и социально-политическими проблемами своей родины. Может быть, революционные события в Испании, в Неаполе, в Греции, в Пьемонте вновь и вновь заставляли мучительно переоценивать и переосмысливать накопленный интеллектуальный и жизненный материал?
С 1817 по 1821 год Чаадаев служит адъютантом командира гвардейского корпуса Васильчикова, в лейб-гусарском полку, который стоял в Царском Селе. Именно к тому времени относится дружеское общение с Пушкиным, основанное на общей склонности к глубокому размышлению, на стремлении осмыслить русскую действительность. Петр Чаадаев был чрезвычайно яркой фигурой в петербургском обществе. Он часто общался с великими князьями Константином и Михаилом Павловичами, милостиво к нему расположенными. Чаадаев был замечен и самим царем Александром I. Никто, кроме самых близких по духу людей, не мог сомневаться в блестящей карьере молодого офицера. Стоит ли удивляться поэтому, какой неожиданной для многих явилась отставка Чаадаева, как много разных толков и слухов она вызвала. И хотя выходы в отставку в тот период (в том числе и в знак протеста против режима) не были редкостью, они, во-первых, не были столь заметны, а, во-вторых, их мотивы тщательно скрывались.
В октябре 1820 года произошло очередное возмущение деспотическими аракчеевскими порядками, на сей раз — в гвардейском Семеновском полку, над которым шефствовал сам Александр I. Сообщить о перипетиях семеновской истории царю, находившемуся в Троппау на конгрессе пресловутого Священного союза, взялся адъютант командующего корпусом графа Васильчикова Петр Чаадаев. Многие усмотрели в этом поступке стремление еще больше приблизиться к престолу, желание сделать карьеру (флигель- адъютантские эполеты, дескать, не давали ему покоя) и отвернулись от него, предполагая предательство по отношению к товарищам-сослуживцам.
Его упрекали в шаткости, нетвердости, бесхарактерности, отсутствии ясного понимания вопроса. Чаадаев же надеялся, что милостивое отношение Александра к ротмистру, прошедшему с Семеновским полком по полям тяжелых сражений Отечественной войны, могло способствовать смягчению возможной суровости наказания. Александр I надежд не оправдал. Он уже находился под влиянием реакционной политики Меттерниха и был пленником аракчеевщины. Можно предположить, что часовой разговор с царем окончательно прояснил для собеседников, «кто есть кто». Но если царь еще мог рассчитывать на благоразумие своего «верноподданного» и какое-то время не закрывать для него карьеру, то Чаадаев «прозрел» окончательно. Раньше многих других в России он понял бесперспективность надежд на прогнивший режим самодержавной власти.
В декабре 1820 года Чаадаев подает в отставку. Трудно выделить какую-либо одну, решающую причину этого поступка. Не исключено, что после беседы с царем погасли надежды Чаадаева на «надлежащий путь» к славе, на соединение личной карьеры с государственными преобразованиями. Волконский сообщил Васильчикову из Лайбаха о том, что государь изъявил согласие на отставку Чаадаева, но без повышения в чине, так как со стороны получил о нем сведения очень неблагоприятные. При этом запрещалось сообщать Чаадаеву о подлинных причинах царской немилости, а при необходимости указать ему на его молодость и недовольство государя его нежеланием продолжать службу.
Вопрос об отношении Чаадаева к декабрьскому восстанию и членстве его в тайных обществах является предметом постоянных дискуссий. Сам Чаадаев на вопрос о принадлежности к тайным обществам ответил: «Ни к какому тайному обществу никогда не принадлежал. Мнение мое о тайных обществах видеть можно из находящейся в бумагах моих речи о масонстве, писаной мною еще в 1818 году, где ясно и сильно выразил мысль свою о безумстве, о вредном действии тайных обществ вообще. О существовании тайных обществ в России не имел другого сведения, как по общим слухам. О названиях же их и цели никакого понятия не имел и какие лица в них участвовали, не знал». Как бы то ни было, Чаадаев был в очень близких отношениях с руководителями Северного общества. Но он всегда выступал против насильственных методов ведения борьбы.
Чаадаев признавал, что перед отъездом из Петербурга за границу он виделся с Матвеем и Никитой Муравьевыми, князем Трубецким и Николаем Тургеневым. Матвей Муравьев-Апостол и Раевский провожали Чаадаева. Но ведь это элита тайного общества!
Когда декабристы выступили против царя, Чаадаев был за границей. Еще в 1823 году он отправился в трехлетнее путешествие. Петр Яковлевич посетил Англию, Францию, Италию, Швейцарию, Германию. В Карлсбаде он встречался с немецким философом Шеллингом. На родину Чаадаев вернулся лишь осенью 1626 года, когда его друзья-декабристы были осуждены.
Поражение декабристского движения передовая общественность переживала очень глубоко. У Чаадаева для этого были и причины личного характера. С осени 1826 года Чаадаев живет в имении тетки в Дмитровском уезде. Пять лет продолжается его затворническая жизнь, наполненная напряженной мыслительной работой. Его позиция в тот период очень хорошо иллюстрируется содержанием письма к Вяземскому: «Неуж-то надобно непременно делать дела, чтобы делать дело? Конечно, можно делать и то и другое, но из этого не следует, чтобы мысль… не могла быть вещь очень дельная. Настанет время, она явится и там».
В это время он познакомился с Екатериной Дмитриевной Паниной. Ей было двадцать три года, но она уже пять лет была замужем, правда, детей не имела. Екатерина Дмитриевна выделялась в глазах Чаадаева из толпы беспокойством духа и развитостью ума, умением находить «прелесть в познании и в величавых эмоциях созерцания». Надо только, думал он, наполнить эти свойства существенным содержанием, ибо молодая женщина не заглядывает в Евангелие, не ходит в церковь и вообще пребывает в полном религиозном неведении. Тогда и многие тяжелые для нее проблемы повернутся к ней другой стороной.
И Чаадаев посоветовал Екатерине Дмитриевне, говоря словами его первого философического письма, «облечься в одежду смирения, которая так к лицу вашему полу», «что «скорее всего умиротворит ваш взволнованный дух и прольет тихую отраду в ваше существование».
Мы не знаем доподлинно всего, что сделано Чаадаевым в эти пять лет. Возможно, что помимо сохранившихся в полицейских архивах произведений были и другие работы. Известно точно, что к 1830 году «Философические письма» были закончены. Чаадаев хлопочет об издании написанного. А пока созданное им читают в списках.
С 1831 года он навсегда поселяется во флигеле большого дома Е. Г. Левашевой на Ново-Басманной. Здесь живет какое-то время вместе с М. Бакуниным, знакомится с В. Белинским. Отсюда ездит не только в Английский клуб, но и туда, где собираются люди, глубоко озабоченные судьбами России, — Герцен в «Былом и думах» вспоминает споры и прения очень длинные, до 2 часов ночи по два-три раза в неделю: у Чаадаева (понедельник), Свербеева (пятница), А. П. Елагиной (воскресенье) и др.
Чаадаев не принадлежал, очевидно, ни к одному из образовавшихся тогда кружков. И это неудивительно. Он постоянно ощущал учрежденный над ним тайный надзор, от которого не избавляло и пятилетнее «примерное» поведение в деревенской глуши». Тем более, ему как «уличенному в связях с декабристами», в силу запрета заниматься общественной деятельностью, недоступны были какие-либо официальные формы проявления своих демократических убеждений. Он не мог, подобно Грановскому, высказывать свое кредо с университетской кафедры, не мог заняться издательской деятельностью. Не следует ли предположить, что обращение к Васильчикову, Бенкендорфу и Николаю с просьбой об определении на государственную службу было попыткой как-то легализовать свое положение? Можно ли и стоит ли объяснять унизительные письма властвующим особам только тяжелым материальным положением или, тем паче, желанием примкнуть к чиновничьему сословию?
Эти вопросы имеют под собой тем большее основание, если учесть, что 31 января 1833 года цензурный комитет не дал разрешения на опубликование представленной Чаадаевым книги.
Чаадаев настойчиво ищет возможность сделать достоянием широкой гласности то, что выстрадано им в тишине кабинета. Наконец ему это удается. Редактор журнала либерального направления «Телескоп» Надеждин взял на себя смелость опубликовать первое философическое письмо в пятнадцатом номере за 1836 год. Из сопровождающего публикацию замечания Надеждина видно, во-первых, что статья рассчитана на «мыслящих читателей», во-вторых, что она лишь звено в серии писем, проникнутых одним духом, развивающих одну главную мысль (Надеждин, естественно, умалчивает, какую), в-третьих, что имеется «дозволение украсить наш журнал и другими из этого ряда писем», и, наконец, в-четвертых, обо всем этом сообщается «с удовольствием», ибо просматривается «возвышенность предмета, глубина и обширность
