Выдалась дикая ночь. Ветер такое вытворял, будто намеревался сорвать наш курень с места. Вот бы мы поплыли по волнам, вот бы стало весело. Хорошо хоть дождь перестал. Тишина и фашистские хари надоели до смерти. Разве такая должна быть война? Дедушка и внучка. Мне бы командира удалого, он бы дал мне пулемет и приказал: «Стреляйте, боец Евдокимова, прямой наводкой!» А этот мой командир мало что передо мной молчит, сегодня еще и пощечин надавал. За что?
Он тихий-тихий, да вдруг распсиховался. Выбегает смотреть погоду, возвращается, шумит:
— Лезь в подпол — не залило ли там…
Я спустилась с моргалкой, оглядела все.
— Сухо, дедушка!
— Из-за камыша не льет?
— Какой еще камыш?
— Ты дурочку не строй. За картоплей от стены камышовая отгородка. Сквозь нее не сочится вода?
— Вроде бы нет. А вы сами проверьте!
— Мне смотреть надо, слушать. Иди-ка, иди сюда! Здесь будем, в сенцах… Прислушайся! У тебя ушки молодые.
Ветер стонет, деревья качает, больше ничего такого нет. Мне передается дедова суетность и дрожь. Зубы стали стучать… Ладно я. Старик как был мокрый, так до сих пор и не переодевался.
Говорю ему:
— Вы бы пошли к печке, я одна побуду…
— Нельзя, Женюшка. -Откинь дверь пошире и держи ногой, чтобы не затворило… Или вот что: тащи сюда все что у нас есть — пистолеты, гранаты…
— Откуда? Я ведь не знаю, куда вы все подевали. Уже третью неделю разоруженная.
Он рассмеялся:
— Здесь говорят б е з б р о й н а я. То есть энто самое, что ты безоружная… Кровать мою отодвинь, в прорези матраца твои лимонки и пистолетик. А у меня гранаты бутылочные — при входе держу…
Я не выдержала:
— Что случилось, Тимофей Васильевич?
— Что, что! Смотри да слушай. Подплывать если будут на лодках — первым делом швыряй гранату. Брать будут живьем, мертвые мы им ни к чему…
— Может, и мины из подпола поднять? Взрываться так взрываться!
Он тихонько рассмеялся:
— Ну, вижу, больно ты заметлива. И мины, и тол, и парашют давно передал кому надо… Нам и гранат хватит: лишь бы не попасть в лапы. Что делали с Андрюхой… О-о-о, гады!
— Это кто? Радист?
— Паренек был что надо! Точнее, хлопчик: у него мама украинка. И ее фрицы спровадили… Как раз Штольц и действовал.
— Андрей с вами жил?
Темень полная. Светится сквозь кулак дедова цигарка. Пожалуй, и глаза светятся. Я была предупреждена: нельзя расспрашивать. Но в случае такой вот опасности должна же я хоть что-то понимать. Старик мне оружие вернул — признал боевым товарищем…
Он пофукал цигаркой, крякнул:
— Сегодня увидел тебя в деле — экзамен сдала. Три экзамена, и все на пятерки… Стой-ка, постой. Никак бабайки слышны, весла то есть… Нет, померещилось… Ой, Женюшка, голуба ты моя, я тебе признаюсь: в первый-то твой день, верней сказать, в ночь твоего прилета, я даже испугался, что неумелую прислали и нет в тебе дисциплины. Вспомни. Приказываю — сиди в курене, а ты выскочила. Кричу — стой, а ты побегла искать свою аппаратуру. Думаю — отчаянная девка, забубенная головушка, да ишшо и дело завалит. Пришлось разоружить и волосенки тебе состричь… Хорошая пришла мне мысль, как считаешь? Две недели ко мне Штольц не ходил, боялся: вдруг ты нам вошей тифозных привезла…
Шел разговор в холодных растворенных сенцах. Дрожь телесная не проходила, зато душа стала спокойнее. Никогда не забуду ту ночь. Готова была к смерти. И так хотелось, чтобы моя граната разорвала гауптмана Штольца, а заодно и того гаденыша, который меня принудил плясать…
Я снова спросила:
— Андрей, радист, с вами жил, как и я?
— Дурная, что ли? Я тебя хвалить собрался, а что плетешь? Неуж котелок не варит: когда б он жил со мной и потом провалился — помиловали бы меня фрицы? Как раз! Все бы перевернули, а меня в петлю да на сук… Пока оставим: длинный разговор. Лучше б ты сообразила и мне сказала: чего мы тут сидим- дожидаемся?
Дед почти всегда так. Просто не может. То ли он меня подталкивал, чтобы думала, то ли потешался. Я промолчала. Тогда он говорит:
— Я-то, черт дурной, и правда хотел потрясти гауптмана, когда его из воды тянул. Только он плюхнулся и с переляку заорал, у меня думка мелькнула: вот бы добыть круглую печать последнего образца. Знаю, он ее в коробочке носит. Как такой случай упустить? В воде-то но столь чувствительно… Ну! Шарить не шарил, а под предлогом, что его спасаю, старался все, что в карманах, вытолкнуть… Эх, коньяк подвел! Румынский коньяк, в нем градус не тот. А самогону наш герр выпил мало… Черт его, однако, знает — может, и много… Но ты ж сама слышала — горланил, что я карманщик, хотел его ограбить. А потом что было? Помнишь ай нет?
— Приплыл Ганс на лодке…
— Давай, давай, подпольщица! Что ты приметила? Из-за чего дедушка перетрухнул?
Отвечаю, будто на уроке:
— Одно из другого вытекает: гауптман кричал, что вы шарили, — выходит, заподозрил и теперь пошлет к нам солдат.
— То, что кричал, с ветром унесло. Мало ль пьяный кричит. Тверезый действовал бы втихую, отметил бы про себя. Зачем тверезому выдавать свои подозрения? Пьяный — тот кричит, но тут же и забывает… Вспоминай, что потом-то было, когда Ганс приехал…
— Потом… Я не помню, уехали…
— Эх ты! Штольц и з в и н я т ь с я стал, прощения просил, что обидел меня глупыми словами. Вот почему тревога. Ты подумала: какой господин перед лакеем своим, который для него все равно что цуцик, будет извиняться? Уразумела?
— Ну… и что?
— Как это «что»? Он, значит, недостаточно спьянел, шарики работали: дай, думает, успокою, примаслю дедушку, извинюсь перед ним, и он спать ляжет. То есть мы с тобой, довольные, что все обошлось гладко, захрапим в нашей клуне, а лодка с солдатами тихо подойдет и захватит врасплох!
Я сидела, слушала и вдруг опомнилась: что ж это он, сейчас комендантские тут будут…
Вскочила сама не своя:
— Дедушка, Тимофей Васильевич! Бежать надо!
Он посмеялся:
— Вот так-то! Умна была девка! Куда бежать-то? На тот свет успеем. А бежать нам по воде — жабры надо иметь, Женюшка. Да и посуху далеко бы не ушли. Наше дело — счастья ждать: вдруг Штольц на ветру свои подозрения развеет. Кроме того, герр сильно ко мне привержен: позволил много, ездил один на один. Ему ведь тоже гестапо припаяет, когда следствие начнется… Сиди, Женюшка, будем пока ждалки ждать.
Ветер присмирел, стало тише. Я свое сердце слышала, будто пионерский барабан: скорей бы, скорей! А что скорей? Если бой, то и не равный и не славный. Если ж как-то обойдется — снова тишь, тоска, мелкое притворство, измывательство одних, презрение других.
Далеко где-то захлюпала вода, и кто-то долго пьяно заматерился. Громко, на всю станицу.
Старик поднялся, вслушался, хрустко потянулся, зевнул:
— Ох-хо-хо, внученька! Все! Отстояли вахту — будем запираться да спать. Празднуй жизнь и фашистскую глупость. А того вернее — их жадность непомерную, свинячую!
