проронила, не кашляла, не чихала. Оказывается, командир заклинал молчать сороку.
Что за подлая жизнь у этой птицы! Я тогда еще лесных условий не знала. Позднее, когда партизанила на Украине и в Польше, мне пришлось сорочий нрав прочувствовать на себе сполна. С детства я от старших слышала, что сороки похищают блестящие предметы, за что в народе их прозвали воровками. Однако сорока хуже чем воровка: будто по найму Гитлера, она действовала против партизан и разведчиков. Сорока живет в лесу, но ради того, чтобы напакостить, готова даже лететь в населенный пункт или в воинскую часть противника. У нее натура такая: увидит, что крадучись пробирается один лазутчик или группа, обязательно оповестит об этом всех в окружности.
Так было и в то раннее утро 8 марта 1943 года. Я эту дату точно запомнила — Женский день. Самый тяжелый и страшный Женский день, выпавший мне за мою жизнь.
Несмотря на заклинания нашего командира, сорока застрекотала. Не знаю, живет ли эта птица в Германии, но здесь немцы ее понимали, как родную. Только она пустила свои каркающие трели, сразу же и совсем близко раздался выстрел ракетницы; я даже думала, что Зубр выстрелил. Нет, мы нарвались на фашистскую заставу. Секунду спустя над нами повисла осветительная ракета и застрочил немецкий пулемет.
Гитлеровцы били наугад. Их огневая точка находилась где-то в винограднике.
— На огонь не отвечать! — командует майор.
Мы отползаем к можжевеловым кустам. Все еще висит осветительная ракета, но туман не дает противнику увидеть наше передвижение. Пулемет замолкает. Может, он и совсем бы замолк, но сорока все кружит, кружит и стрекочет, как бы подсказывая врагу на огневой точке: стрреляйте, стрреляйте!
И тут вскакивает Генка Цыган и короткой автоматной очередью сбивает сороку. Птица шлепается к его ногам, он, довольный, хохочет и тут же падает, скошенный пулеметным огнем. Упал без крика, мне показалось — лег. Но не так лег, как мы лежали; зачем-то отбросил от себя автомат, зачем-то вытянул руки.
— Идиот, идиот! — шепчет с тоской майор Зубр.
Я поползла к Цыгану. Еще был туман, когда я ползла. Ракета погасла. Где-то за туманом начинался рассвет. Я ползла на локтях, по-пластунски.
— Отставить, Евдокимова! — приглушенным голосом приказывает майор.
Я не могла остановиться, ползла и ползла.
Ветерком на мгновение снесло туман, и все стало видно. Вдали открылось гладкое море, открылся виноградник до самого моря; я не сразу поняла, что виноградник, показалось, что переплетение проволоки. Стала видна серая бетонная горбушка дота; пулемет молчал. Из уха Генки Цыгана струей бежала кровь, он не шевелился. Текла красная кровь и смешивалась с влагой земли. Смерть товарища я видела первый раз. Я смотрела и не понимала, тупо смотрела.
Залаяли собаки. Две, три — не знаю сколько.
— Не стрелять! — приказал майор, хотя собаки, виляя среди сухих виноградных плетей, бежали в нашу сторону. Огромные седые овчарки.
Людей с собаками почему-то не было. Собаки бежали, а солдаты их не сопровождали. Я думаю: сейчас собаки будут здесь, как же так не стрелять?
— Огня не открывать! — повторил майор.
А собаки уже близко — от нас всего метрах в двадцати. Но они хоть и бегут, но как-то неуверенно. Не знаю, видят нас или нет. Если видят, одного только Цыгана, тело которого за кустом, а голова ниже куста, на открытом месте; из уха течет и течет кровь.
— Смотрите, ребята! — говорит майор. — На собак смотрите!
Говорит и смеется нервным смехом, хотя на его памяти немало смертей.
Мы смотрим на собак — они совсем не могут бежать, завязли. Виноградник на мокрой глине, весь в глине. Нестриженый виноградник. Его с осени, видно, не обрезали и прошлой весной тоже, наверно, не обрезали. Отростки вытянулись и переплелись, даже собакам трудно продираться. Но не в том дело. Главное, они вязнут в глине — и ни туда ни сюда.
— Всем ясно? — спрашивает майор.
Мы отвечаем, что всем.
Собаки лают. Хрипло, зло. Но теперь они еще и визжат. Одну лапу вытянут, другая вязнет в глине.
Я снова поползла к Цыгану. Надо ж понять, мертвый он или живой.
— Ни с места, Евдокимова! — останавливает меня майор. — Железка!
— Слушаю, товарищ майор.
— Забери у мертвого оружие, вынь из мешка прод-запас!
— А может, он живой?
— Он уже холодный, понимаете… Прижмите к сердцу ухо…
Железка хорошо справился. Снял с пояса Цыгана пистолет, вынул из кармана гранаты лимонки. Для этого расстегнул бушлат. Потом прижался к сердцу Цыгана ухом.
Автомат лежал в стороне, на открытом месте.
— Не трогай автомат, ползи за кустами, — командует майор.
Но Железка благополучно выручил и автомат. Немцы стрельбу не возобновляли.
Море совсем открылось — далекое, тихое.
— Группа! — командует майор Зубр, а сам смотрит в бинокль. — Справа, на западе, на краю обрыва видите развалины кошары и две сосны?
— Видим, — откликаемся мы.
— Это и есть наш сборный пункт. Железка и Толокно! Забирайте левее, а мы с Евдокимовой и Рыжиком пойдем в обход правой стороной. Не вздумайте сокращать путь по виноградникам. Ни ползком, ни тем более в рост. Завязнете. Приказ поняли?
— Так точно, поняли.
— Выполняйте!
Я в последний раз посмотрела вслед ребятам. Было отчетливо видно. Виноградник языком входил в кустарник, слева он спускался к морю, над которым багровел край солнца. Справа чем ближе к берегу, тем отвеснее подымалась скальная крутизна, местами поросшая сосняком и густым можжевельником. Километра за три тенями качались две сосны; возле них какие-то развалины.
— Ползти за мной, не разгибаться! — приказал майор мне и Рыжику.
Скоро мы потеряли из виду двух наших товарищей.
Я думала: как же так, не похоронили Цыгана, бросили, оставили.
Еще не понимала войну.
Я не замечала Рыжика, только слышала его дыхание. Это мешало думать. Не знаю, нужно ли было думать.
Казалось, уже можно приподняться, по-пластунски долго не проползешь, на четвереньках далеко не уйдешь. Нас пеленал туман, видны были разве что ближайшие кусты. Пулемет постреливал короткими очередями, дробь слышалась глухой и ленивой. Кто знает, может, стреляли из другого дота. Первым выпрямился майор. Я трудно разгибалась — замлела спина. Смотрю — что такое? Рука сама схватилась за пистолет, я бы могла выстрелить. Представляете: Рыжик прыгнул на спину майору Зубру. Майор клюнул носом, упал, выругался. А Рыжик его держит и кричит мне:
— Ложись, ложись!
Майор сбросил Рыжика и свирепо прошептал:
— Ты нешто спятил!
Рыжик отвечает:
— Ложитесь, товарищ майор.
Вдруг вижу — у Рыжика плечо в крови. Тогда поняла: он прыгнул на майора, чтобы его спасти.
— Сильно ранен? — спросил майор.
— Не думаю, — ответил Рыжик и застонал. — Товарищ майор, не сердитесь. Я увидел, что слетело несколько веточек можжевельника. Пули срезали, понимаете. Я прыгнул… Не сердитесь.
