— Михаил Нестеров? Садись! — приказала она, указывая на стул.
Я сел, и некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Нисколько она не изменилась, наша заведующая: ни одной морщинки, ясный лоб человека, уверенного в своей правоте, выпуклые голубые, словно фарфоровые, глаза, бесцветные брови и ресницы, льняные волосы причесаны волосок к волоску и скручены на макушке жидким узлом. На ней синий костюм (до сих пор подкладывает вату на плечи, хотя так давно никто не носит), туфли на микропоре. И кабинет такой же, когда приводили меня к ней для выговора, только занавески обновили да повесили фотографию образцово-показательного детдома.
Даже теперь мне стало душно и захотелось выбить окно и распахнуть дверь — сквозняк устроить.
— Как это ты надумал навестить нас? — спросила она сухо.
— Какое вы имели право скрыть письмо моего отца? — спросил я каким-то не своим голосом.
Она смотрела на меня внимательно и строго, будто собиралась сделать выговор, однако на ее выдающихся скулах выступил неровный кирпичный румянец.
— И какое вы имели право ответить за меня? — И я повторил слова мастера: — Много вы на себя взяли!
— Может быть, много на себя взяла! — неожиданно согласилась она. — Я решила сказать все, когда тебе исполнится восемнадцать лет… Через два месяца бы сказала.
— Но почему?
— Давай побеседуем. Ты уже взрослый… Нельзя! Нельзя! Я занята! раздраженно крикнула она девчонке, которая сунулась в дверь. — Постарайся понять меня, Нестеров. Я отвечала за твое воспитание перед…
— Гороно, знаю, но при чем…
— …народом. Ты был всегда слишком неустойчив в моральном отношении… вообще трудный ученик. Мы не сумели… или не успели закончить твое воспитание, когда выпустили тебя из этих стен. Мы устроили тебя в ремесленное училище… На этом я могла бы о тебе забыть. Однако я до сих пор интересуюсь твоей судьбой. Я считаю, что ты еще должен воспитываться в коллективе, и отец, преступник, свел бы это воспитание на нет. Вот почему я посоветовала ему подождать с перепиской.
— Но вы ответили за меня… будто я не хочу знать своего отца!
— Нет. Этого я не писала. Но твой отец почему-то решил, что ты не хочешь иметь с ним ничего общего.
— Вы нечестно поступили с ним и со мной! Но вы этого даже и не понимаете, — сказал я, сдерживая ярость. — Кстати, в чем вы видите мою моральную неустойчивость?
— Ты всегда чуждался коллектива.
— Какая ерунда!
— Но ты всегда упорно уединялся…
— Просто я любил читать, а мне мешали.
— А потом, помнишь… насчет отдельной комнаты?
— Ну и что?
Конечно, я помнил эту историю. В школе нам дали сочинение на тему 'Моя мечта'. Кто написал, что мечтает стать космонавтом, кто — капитаном или летчиком. Только одна девочка написала, что она хочет стать зубным врачом, да мой друг Пашка хотел стать лесником (и стал им). Я ни за что не признался бы в своей мечте. Профессию я тогда еще себе не выбрал — сам не знал, кем мне хочется быть. Но, сколько я себя помню, у меня было только одно желание, одна мечта: чтоб вдруг нашелся мой отец! С этой мыслью я просыпался, с нею засыпал, потому так был рассеян на уроках. Сколько раз я представлял себе этот потрясающий момент. Вдруг меня вызывают: Нестеров, иди — приехал твой отец! И я бегу стремглав по лестнице…
Разве я мог писать о самом дорогом в школьном сочинении? К тому же я был зол, устал от казарменной обстановки.
Взял да и написал, что мечтаю иметь отдельную комнату, которую я бы обставил, как хотел, и не пустил бы на порог, кто мне не по душе.
Преподавательница русского языка пришла в ужас от такой убогой мечты, позвонила Пелагее Спиридоновне, та восприняла это как укор своей воспитательной системе, и… в общем, была целая конференция по поводу моего индивидуализма. Выступали больше девчонки и все сравнивали меня с каким-то англичанином, который сказал: 'мой дом — моя крепость'.
Долго мне припоминали эту мою отдельную комнату. Как видите, не забыли и до сих пор. Странно! Та же Пелагея Спиридоновна весьма настойчиво хлопотала об отдельной секции. Хорошо помню, как она сияла и как все ее поздравляли, когда она наконец приехала в эту самую секцию.
И вот из-за этой истории Пелагея Спиридоновна сочла меня «неустойчивым» и не рискнула передать письмо отца, освободившегося из заключения.
— За что он сидел? — спросил я угрюмо.
Пелагея Спиридоновна, долго щурясь, смотрела на меня, видимо, колебалась…
— Твой отец был судим за убийство… — произнесла она как-то неуверенно и отвела глаза от моего лица. Я понял, что она сказала не все, но это было уже неважно.
Я долго молчал.
— Выпей воды, Нестеров! — почти мягко посоветовала она и сама налила воды из графина. Мне послышалась в ее тоне торжествующая нотка. Не то чтобы заведующая злорадствовала, но как будто хотела сказать: 'Ты видишь теперь, я была права!'
— И все-таки вы не имели права решать за меня! — зло выкрикнул я, жестом отстраняя стакан с водой. Пот заливал мне глаза, и я вытер его ладонью. — Где письмо моего отца?
Поджав губы, она полезла в стол и сразу достала пачку писем.
— Мы переписывались, — пояснила она неохотно. — Я сообщала о твоих успехах на работе. Можешь взять эти письма. И… можешь обжаловать мои действия!
Пелагея Спиридоновна подробно растолковала, куда я могу на нее жаловаться. Я только махнул рукой и старательно спрятал в карман письма. Руки мои дрожали.
— Нестеров, — начала она с непохожей на нее нерешительностью, — объясни мне, почему ты так меня ненавидел? Ты не будешь отрицать…
— Вы хотите знать?
— Да.
— Хорошо, я скажу, прежде чем уйти навсегда. Когда я был маленьким, я не любил вас за то, что боялся вас — вы всегда были сухой, педантичной. Все ребята считали вас злой и боялись…
— Я… злая? Я была строгой ради вашего блага.
— Когда я подрос и стал размышлять… я стал вас ненавидеть.
— За что?
— За то, что вы хотели сделать нас всех одинаковыми. Изо дня в день вы употребляли всю вашу энергию, силу воли и власть на то, чтобы сделать детей, вверенных вам, копиями друг друга. Копиями выдуманного вами некоего хорошего мальчика. Вы хотели нас отштамповать! Это было очень страшно, и я противился изо всех сил и, сколько мог, учил других ребят противиться этому.
— Ты ненормален, Нестеров. Советую тебе обратиться к врачу.
— Раз не похож на вас, значит, какая-то ненормальность, да? Таких воспитателей, как вы, на километр не надо бы допускать к детям. Вы же считаете, что коммунизм — это общество, где все будут одинаково мыслить, одинаково поступать. Так оболгать коммунизм! Нет, Пелагея Спиридоновна, коммунизм — это общество, где один будет не похож на другого. Расцвет индивидуальности человека. Никто не будет бояться поступать, как он хочет…
— …вплоть до убийства?
Я игнорировал ее подлый выпад и закончил пылко, но не особенно умно:
— А таких, как вы, сошлют на какой-нибудь остров, и там воспитывайте друг друга — ханжи, догматики, бюрократы! Библиотек у вас не будет, вы же в глубине души не любите писателей. Вам будут посылать только газеты, чтобы вы знали, какого мнения держаться на данном этапе…
Повторяю, моя заключительная тирада была просто глупой, слишком уж я разошелся, но она
