окончательно взбесила Пелагею Спиридоновну. Она побагровела и, вскочив со стула, грозно указала на дверь:
— Вон отсюда!
Я раскланялся и ушел, по-мальчишески довольный, что взбесил ее.
Ехал я в цельнометаллическом вагоне. Никогда не представлял, что Сибирь такая огромная: день за днем мчался скорый поезд, а Сибири не было конца и края.
Попутчики были хорошие люди, сибиряки, только одна бабка очень надоедала: кто родители, да где жил, где учился. А как сказал, что детдомовский, так она сразу стала запирать чемодан. Наверное, думает, что все детдомовские жулики и воры.
Мне все хотелось подумать, а попутчики, как назло, собрались на диво словоохотливые. Хорошо, хоть спать рано ложились: в десять часов вечера все в вагоне уже спали. Только в радио что-то хрипело, а в одиннадцать и радио выключали.
Вагон бросало и качало, колеса стучали, тонкие перегородки дрожали, за окном стремительно проносились столбы, кружилась темная тайга, а я лежал на верхней полке и думал, думал…
Было о чем поразмыслить!.. Ведь я ехал к отцу, которого никогда не видел. То есть видел его, когда я был ребенком, но ничего не помнил. Может, мой отец и не преступник совсем, а убил нечаянно. В драке, например. Выпил и подрался. Он же не профессор какой-нибудь. Вполне мог выпить на празднике, подраться спьяна и, не рассчитав удара, убить человека.
Начальник гидростроя пишет, что моего отца там все уважают. Кто бы стал уважать настоящего преступника? Значит, нечаянно. Случилась беда.
Я никак не мог представить своего отца… Какой он из себя? Похож ли я на него? Я парень высокий, широкоплечий, глаза серые, волосы русые, а он? Что он за человек? Его тоже зовут Михаил Нестеров… Ведь я Михаил Михайлович. Два Михаила Нестерова — он и я… как странно. Он дал мне жизнь, но воспитали меня другие. Что во мне от него? Что от тех коллективов, в которых я был? И что во мне — мое, которое я сам в себе воспитал?
'Хотелось бы знать, что ты за человек', — писал Сперанский. А я и сам еще не знал, что я за человек. Товарищи всегда меня любили, начальство по работе выделяло. В мостоотряде многие были даже огорчены, что я уезжаю. Особенно добрый старик Иван Матвеич. У него сын погиб на фронте, в моем возрасте, и он ко мне искренне привязался. Я к нему тоже! Но учителя меня не очень любили… Мне кажется, они считали меня сложнее, чем я был на самом деле, и, не поняв, недолюбливали, хотя я не был озорным, никогда не нарушал дисциплины, аккуратно готовил уроки.
Впервые я почувствовал себя хорошо в мостоотряде. Я бы никогда не ушел из нашего мостоотряда, но неожиданно сбылась старая, почти безнадежная мечта.
'Дорогой Миша, сынок!' Так начиналось первое письмо моего отца, я перечитывал его много раз.
'Дорогой Миша, сынок! Ты, конечно, меня не помнишь, потому что был дитем, когда я поднял тебя на руки, чтоб проститься надолго. Но я — твой отец. Я отбыл заключение в лагере и теперь работаю на гидрострое плотником. Мы только еще закладываем котлован. Здесь будет самая высокая в мире плотина. Ыйдыга — порожистая и бешеная река, но все пороги будут затоплены, и река станет судоходной. Мы с одним пареньком прошли через пороги на плоту, сами же его себе и сбили. Лесу сколько угодно. В свободное от работы время я строю себе дом. Начальник обещал достать листового железа на кровлю. Так что я могу взять тебя к себе, если ты, конечно, захочешь.
Думаю, ты не откажешься от меня, хотя преступление я совершил, от этого не отказываюсь. Лучше бы, конечно, я этого не делал: осиротил тебя.
Мал ты сейчас, Мишенька, и меня не поймешь. Об одном моя думка, мечта моя: как я все тебе расскажу уже взрослому и ты сам рассудишь.
Была и такая у меня мысль: никогда не объявляться, чтоб жилось тебе проще и легче. А потом решил так: пусть ты все узнаешь. Ты один у меня родной человек — сын мой, кровь моя.
Жениться я больше не буду. Хорошая женщина теперь за меня не пойдет, а от плохих лучше подальше быть. Может, еще доведется понянчить внуков.
Мог бы обучить тебя плотницкому делу — я плотник неплохой. Ходили бы с тобой на охоту, сынок. Жду от тебя весточки.
Начальник сказал, можно и телефонный разговор устроить. Все обговорим. Целую тебя крепко. Твой отец.
Михаил Нестеров'.
Я не раз всхлипнул над этим письмом. Остальные письма, которые он уже писал заведующей детдомом, были короткие — две-три строчки. Приведу только первое:
'Уважаемая товарищ Соснина! Очень убило меня Ваше письмо. Как я понял, Миша не хочет меня знать, а Вы по доброте своей умолчали об этом. Ну что ж, поделом вору и мука! Прошу Вас, как человека, хоть раз в год пришлите мне весточку о сыне: как он, где учится или работает.
Заранее премного благодарен. М. Нестеров'.
Ну как он мог подумать, что я не хочу его знать? Да будь он хоть вор, я бы все равно от него не отказался! От своего отца! Он этого боялся, потому сразу так и решил.
Вот так я ночью думал, злился, вспоминал, сожалел, мечтал и крутился с боку на бок. Спал больше днем, под разговоры соседей по купе. Раза два просыпался с криком. Мучили кошмары. Кто-то меня преследовал, хотел убить.
От Красноярска я летел самолетом. Горизонт раздвинулся невообразимо. Колыхалась от ветра тайга, будто волны по ней ходили — зеленый и серый океан. Совсем мало было внизу деревень — так, кое-где по берегам рек.
После самолета я ехал двое суток пароходом-до порогов, потом автобусом вдоль белой от пены реки, затем на грузовой машине по плохой дороге через дремучую тайгу до какого-то райцентра. А там я пересел на другой грузовик, на борту которого было выведено кистью: «Гидрострой». Наконец-то! А то уже стало казаться, что я никогда не доеду, так и буду вечно ехать.
Шофер был какой-то взбалмошный. Румяный, смазливый, картинный парень с совершенно сумасшедшими ярко-зелеными глазами. Когда я подошел, он на кого-то орал, ругался за какую-то задержку. Сначала он вообще не хотел меня брать, но, узнав, что я еду на самый гидрострой, велел лезть в кузов. Я пристроился на бочках рядом с двумя бойкими, глазастыми женщинами в телогрейках и платках. Впрочем, они тотчас же сняли телогрейки, подложив их под себя. В кузове на бочках разместилось несколько парней, постарше меня, очень загорелых и веселых. Они перекидывались с женщинами шуточками, подтрунивали друг над другом и умирали со смеху. Дорога была плохая, и, когда нас особенно встряхивало, парни ругались, но потом опять начинали смеяться. Весельчаки оказались монтажниками из гидростроя, а женщины работали бетонщицами.
В кабину с собой шофер посадил длинноногого унылого мужчину, которого называли «князь» (!). А самого шофера пассажиры величали… «королем». Было от чего обалдеть.
Заметив мое недоумение, женщины разъяснили мне, что имя водителя Зиновий Гусач, а прозвали его королем трассы, потому что он лучший водитель по всей Ыйдыге. Что же касается Князя, то он не был лучшим, а наоборот, лодырем, картежником и вруном, а титул был его воровской кличкой, так как он бывший вор. Но он накрепко «завязал», решив, что лучше работать за длинные рубли, чем за пайку. Работать, правда, он не очень любил и все менял специальности, ища, где полегче. Год назад он выпросил у начальника гидростроя Сперанского место кладовщика и как будто доволен — относительно, конечно. Князь дал честное слово, что, если его будет «поманывать», он предупредит начальника и тот его переведет на другое место.
— И начальник ему поверил? — удивился я.
— Поверил.
Бетонщицы мне понравились. Я уже знал, как тяжел их труд и как нелегко сохранить жизнелюбие и незлобивость. Отмахиваясь от задиравших их парней, они рассказали мне о себе. Обе — с Каспия,
