— Ну, вот и... — Он махнул рукой и тоже замолчал.
— Меня ждёт бортмеханик, — тихо проронил Глеб. Мы молча смотрели, как гидросамолёт прочертил по воде длинные пенящиеся полосы, и, словно нехотя, поднялся в воздух.
— Чаще прилетай, Глеб! — вдруг крикнул я. Лётчики замахали нам руками.
— Слишком много баб, — шепнул мне горестно Фома. — Вишь, какая беда!
Скоро «Альбатрос» стремительными галсами, лавируя между крепнущими волнами, бежал своим путём под хлопающими белыми парусами.
Все опять занялись своими делами. Мирра, ни на кого не глядя, наклеивала на склянки этикетки. Я думал, она сегодня не будет ни с кем разговаривать, но перед вечером она всё же произнесла несколько фраз...
Мальшет сказал, любуясь морем:
— Здесь пройдёт дамба!
— Никакой дамбы здесь не пройдёт, — жёстко отчеканила Мирра, — проект окончательно отклонён. Это из самых верных источников. Мне пишет мой отец.
Глава третья
НЕОЖИДАННЫЙ ЛЕДОСТАВ
После сообщения Мирры я несколько дней ждал, что Мальшета отзовут и экспедиция на этом плачевно закончится. Но никого не отозвали. Впрочем, она имела серьёзное самостоятельное значение, независимо от изучения трассы будущей дамбы.
Летели дни над морем, словно серые чайки — стремительные и похожие. За два месяца нам только раз удалось переночевать на суше и помыться в настоящей горячей бане, это было на острове, в рыбацком посёлке. Там же мы запаслись топливом для «Альбатроса», так как ночи стали холодными.
Путь «Альбатроса» проходил стороной и от пассажирской трассы и от мест, где рыбаки ловят рыбу. Все семеро похудели, загорели до черноты, обветрели, обтрепались. Даже Мирра перестала так тщательно следить за своим туалетом. Кстати, она несколько окрепла, и теперь почти не поддавалась морской болезни.
Незаметно для нас лето превратилось в осень. Похолодали, посуровели ветры, густой и тяжёлой стала вода, голубой небосвод заволокли тучи, моросил дождь. Каспий бушевал днём и ночью. Все чаще штормило. Работа из приятной стала тяжёлой, а порою и мучительной, но до конца экспедиции было ещё далеко — так мы тогда думали. Глеб доставил нам тёплые пальто и телогрейки, сапоги, шапки, непромокаемые плащи. Видимо, беспокоясь, он каждый день навещал нас. Иногда, посадив самолёт, Глеб переходил на палубу «Альбатроса» поговорить, обменяться новостями, поесть Лизиной ухи, но чаще он только делал над нами несколько кругов и, убедившись, что сигнала о бедствии нет, улетал по своим делам; шла осенняя путина, и Глеб, как и другие каспийские лётчики, был занят чуть не круглые сутки.
Последний раз он тоже не стал приводняться, а сбросил нам вымпел. Это были газеты, письма и бюллетень погоды, предвещающий мороз. Тёплый ветерок надувал паруса, порой он вдруг замирал, и паруса обвисали. Мы весело посмеялись над бюллетенем. Как всегда, взяли станцию, проделали обычные наблюдения.
Среди полученных писем был конверт и для меня... из журнала — совсем тоненький конвертик. Наверное, не возвращают рукописи, подумал я, разрывая конверт, и напрасно я надеялся получить от них обстоятельную рецензию. На глянцевитой бумаге со штампом редакции было напечатано всего несколько строк:
Итак... принят. «Вызовем Вас в Москву... Где печатались раньше?» У меня защипало в глазах, я еле на ногах устоял.
— Янька, милый! — Сестра обняла меня за плечи. — Рассказ отклонили? Да ты только не расстраивайся. Мальшет сказал: сразу никогда не печатают.
Я молча протянул ей конверт.
Новость сразу привлекла всех членов экспедиции. Письмо переходило из рук в руки. Меня поздравляли, теребили, целовали. Фома так сдавил мне ребра, что я чуть не задохнулся.
А Мирра сказала:
— Сейчас такие низкие требования к литературе, что это в конце концов приведёт к полной её деградации.
— Не нахожу! — резко возразил Мальшет. — Что касается рассказа Яши — очень талантливо написан. Это делает честь работникам редакции — не просмотрели такого рассказа.
Мирра пожала плечами и холодно усмехнулась. Мальшет, взбешённый, отошёл от неё. Все притихли и занялись своим делом.
Вечером, когда «Альбатрос» уже стоял на якоре, мы трое — Мальшет, Фома и я — погрузили на бударку тяжёлые сети и отправились, как у нас говорят, «выбивать концы». Ветер совсем стих, внезапно похолодало. Очень студёная наступила ночь. Я совсем замёрз в телогрейке и кепке, Мальшет тоже.
— Давай скорее! — поторопил он Фому. Нагнувшись к чёрной воде, Фома соображал, откуда течение. В сети, поставленной без учёта течения, не застрянет ни одна рыба.
— Выбивайте! — наконец сказал Фома, ведя лодку в нужном направлении.
Мы стали высыпать за борт тонкое плетение сети. Бубенчиками загремели грузила. Бударка не качнулась ни разу.
— Штиль... — почему-то озабоченно заметил Фома. Мальшет работал рассеянно, все путал поплавки. Возвращались мы при свете звёзд, необычно крупных и ярких в эту ночь. Я на вёслах, Фома на руле.
— Соб-бачий холод, — сказал, стуча зубами, Мальшет.
Почему-то мне стало одиноко и грустно. Казалось, слишком медленно приближался огонёк «Альбатроса», а минутами и совсем исчезал. Впервые меня охватил страх заблудиться в тёмном море. Я вздохнул с облегчением, когда мы доехали наконец.
— Это вы? — раздался в темноте голос Лизы. — Замёрзли, поди? Еле вас дождались!
Чай не пили — поджидали нас. Все собрались в кубрике, поближе к жарнику, над которым уютно посвистывал в огромном чайнике кипящий чай. Каждый поодевал на себя всё, что было потеплее. Ну и вид у нас был — как чучела! Я подколол сухой щепы, и скоро разгорелся весёлый большой костёр.
От чая, вкусного ужина и огня стало тепло, потеплело и на сердце.
В этот вечер мы засиделись допоздна. Помню, шёл разговор об извечной проблеме человечества — хотеть и мочь. Конечно, вспомнили «Шагреневую кожу» Бальзака. Мальшет развил целую философскую концепцию, в которой я не все даже понял (как я ещё мало знал!). Он утверждал, что хотеть — это всё равно что мочь. И приводил разные примеры из истории и из своих жизненных встреч. Даже я скромно напомнил о Суворове, который был хил и слаб от рождения, но добился того, что стал великим воином, полководцем. И вдруг я сказал:
— Или вот Глеб. Он сам рассказывал, что был в детстве очень тщедушным и пугливым, но захотел стать лётчиком — и стал им!
— Он стал плохим лётчиком, вот и все, — пренебрежительно бросила Мирра и плотнее укуталась в клетчатый плед.
— Если это так, то лишь потому, что в нём с детства подорвали веру в свои силы, — горячо возразила Лиза.
— Это верно лишь наполовину... — задумчиво обратился к Лизе молчавший до того Филипп, — я знаю Глеба со школьной скамьи... И с уверенностью утверждаю — говорил это ему не раз в глаза, — что он любит не лётное дело, как другие лётчики, например Охотин, а себя в этом деле. Самолюбив и тщеславен до крайности. Ему двадцать два года, и он считает, что его обошли, что его работа слишком мелка для него, чуть ли не унизительна.
— И всё же в нём подорвали веру в себя, — упрямо повторила Лиза, мотнув головой.
Мирра вдруг засмеялась. Невесело и холодно прозвучал её смех.
— У нас в доме бывает один артист, мачеха его пригрела... (Я невольно взглянул на Фому, он
