Роман повернул голову. В нескольких саженях от себя он увидел над тыном маленькие круглые глаза, они испуганно и зло смотрели из-под мохнатой шапки. Это длилось всего лишь мгновение. Человек в мохнатой шапке качнул головой и подбросил над тыном руку с пистолетом. Молниеносным движением, повернувшись в седле, Роман прижал мальчика к себе, прикрыл его. Треснул выстрел. Петрик невольно зажмурил глаза, а когда открыл их — страшное место осталось позади. Конь мчал их всё дальше и дальше в жито.
— Куда же мы, к сараю правьте! — крикнул Петрик.
Но тут он вдруг почувствовал, как ослабели руки Романа, как выпустили его. Потом послышался тихий стон. Петрик успел схватиться за гриву, повиснуть на ней.
— Дядя, дядя Роман, что с вами?
Но Романа уже в седле не было.
…Максим вытер о колени саблю. Всё было кончено. За тыном возле хлева валялись порубленные и пострелянные шляхтичи. Двое из них рассечены саблей Максима. Одного Зализняк зарубил, перелетая на коне через тын, за которым засели жолнеры, другого уже во дворе.
Гайдамаки сносили ко двору убитых товарищей. К Зализняку подъехал Шило.
— Парубка в жите убили, того, что хлопца догонял.
— Романа! — Максим почувствовал, как больно укололо возле сердца.
Несколько минут он сидел неподвижно в седле, потом медленно опустил повод Орлику на шею и слез на землю. Молча побрел в жито вслед за сотником. В голове роились какие-то отрывки мыслей, воспоминаний. После смерти отца он ещё никогда не чувствовал себя так, как сейчас. Внезапно до его слуха долетел тонкий детский плач. Максим вздрогнул и пошел быстрее. Через десяток шагов он остановился. Несколько гайдамаков, что стояли полукругом, расступились, давая место атаману. Роман лежал на спине, раскинув по земле руки, над ним, низко склонив колосья, печально шептала рожь.
Припав головой к груди Романа, горько плакал Петрик. Долго стоял Максим, всматриваясь в близкие, знакомые черты красивого лица Романа.
Сколько ночей проведено вместе в далеких татарских степях! Сколько раз приходилось делиться последней крошкой табаку, пригоршней пшена! Сколько раз отгонял Роман своими остротами невеселые Максимовы думы! И вот лежит он, балагур и шутник, и уже никогда не разомкнутся его уста для смеха, не откроются, не подмигнут веселые, с искоркой глаза. Мало кто знал, что за этими шутками и россказнями бывалого волокиты, часто грубыми, скрывалась чистая и нежная душа верного побратима, преданного друга, любящего сына; что все его россказни были выдумкой, и умер он, не коснувшись устами девичьих губ. Почти весь свой короткий век он проскитался по наймам, на Сечи, некогда ему было заниматься любощами — надо было кормить больного отца и четверых маленьких братьев и сестер. А дешевое колечко, купленное у золотаря,[73] которое сейчас выпало из его кармана и валялось в жите, было предназначено не какой-то вдове из Богуслава, как об этом говорил Роман, а Гале. Всё это знал лишь он, Максим.
Плач Петрика оторвал Зализняка от тяжких дум.
— Возьмите хлопца, отведите в хату к диду, — тихо сказал он. — Похороним Романа вон там, под березкой.
Он поднял колечко, спрятал его в карман и, опустившись на колени, поцеловал убитого в лоб. Потом вынул из кармана красный китайчатый платок и, накрыв им лицо Романа, пошел под березу, где гайдамаки уже копали саблями могилу.
Землю носили, по старому казацкому обычаю, шапками. Могилу насыпали высокую, печальная березка касалась её своими ветвями. В головах поставили крест, а Максим сам прибил копье и повязал на нем платок.
В воскресенье в Медведовку пришло известие о Романовой смерти. Привез его какой-то казак, раненный при взятии Лисянки. С тех пор Василь ходил, как в тяжком тумане. Будто виноват в чем-то перед Романом, будто остался перед ним в тяжелом неоплатном долгу. Ведь он когда-то таил зло на Романа, даже… желал ему горя. Нет. Бредни всё это! Давно он не сердился на него и, видит бог, не желал ему смерти. Но почему же так тяжело, так больно? Ему больно, а как же Гале? Сначала хотел пойти к ней, хоть немного утешить, но опомнился. Галя ещё подумает нехорошее о нём. Нельзя идти к ней. Не увидит он её больше, никогда не увидит.
И, словно нарочно, наперекор желанию Василя, ему пришлось встретиться с Галей. Возвращаясь из лесу, он набрел на нивку деда Студораки, выделенную ему обществом из панского поля. Галя жала траву на полосе между нивами. Василь хотел повернуть к лесу, но девушка как раз разогнулась, увидела его и подошла. Озеров так растерялся, что даже не ответил на её приветствие.
— Я, Галя, нечаянно забрел сюда. Знаю, как тебе тяжело, мне самому… Я не умею утешать, — и замолчал.
Печально ворковала на дубе горлица, словно оплакивала кого-то, шелестел колосьями в жите ветер. Галя глядела на Василя широко раскрытыми глазами, больше удивленно, чем растерянно.
— А зачем утешать?
— Да… Тут ничем не поможешь. Только ты не думай, я не имел на него зла… Он был хороший хлопец.
— Что такое? Он убит?
Василь понял, что Галя ещё ничего не знает. Понял — и растерялся вконец.
— Казак позавчера приехал… За Лисянкой… — и больше не мог вымолвить ни слова.
Негромкий стон вырвался из Галиной груди. Она выпустила серп и закрыла лицо руками. Тишина стояла вокруг, даже горлица умолкла. Только рожь плескалась мягкой волной — «хлюп, хлюп, хлюп», и колосья шелестели так тихо: «ш-ш-ш, ш-ш-ш…»
— Не дают, атаман, слово сказать, из пушек палят, — вытирая пот на крутой мясистой шее, рассказывал Шило. Он только что вернулся от Лисянского замка, куда посылал его Зализняк на переговоры.
— Ворот в крепости сколько? Двое? Они деревянные?
— Деревянные-то они деревянные, да железом крепко окованные. А над воротами бастионы с длинными ружьями. Придется на стены взбираться.
— Я стены уже осмотрел. Простреливаются висячими пушками во все стороны. Лезть на них — много людей погубить напрасно. — Максим заложил ногу за ногу, пососал пустую трубку. — Поди скажи Бурке, пускай лисянских обывателей на сход созовет.
Бурка пришел к Зализняку через час.
— Крестьяне собрались, а мещане и другие, кто там познатнее, не идут.
— Пускай хлопцы сгонят их силой. Если кто упираться будет — палками подгоните.
Ждать пришлось недолго. Через полчаса Бурка зашел во двор, крикнул в окно:
— Согнал, Максим!
Зализняк открыл окно в сад, позвал Веснёвского.
— Будешь, Василь, при мне.
Он надел широкий, с серебряной пряжкой пояс, вытер тряпкой сапоги и, расчесав гребенкой чуб, оглядел джуру. Особенно долго взгляд его задержался на разорванной поле Василевой черкески.
Василь испуганно посмотрел на Зализняка. Впервые глядел на него атаман так хмуро и недовольно. Чем прогневил он его, может, в одеже что не так? Черкеску эту ему ещё Ян принес. Вот только разорвана она немножко, и заплата на плече.
Василь искоса поглядел на заплату.
— Бес с ней, — махнул Зализняк рукой. — Клочья только позапихивай, пускай не торчат.
Он зашел в хлев, где лежало седло, вынул из кобуры пернач[74] и отдал Василю.
— Будешь сзади нести, да не горбись, выше держи голову.
Когда Зализняк появился на майдане, по толпе пронесся гул.
— Атаман, атаман!
— Где?
— Вон с джурой.
