Василь шагал за атаманом твердо, держа на вытянутых руках пернач. Краем глаза смотрел на толпу, а в груди росла радость, гордость за себя: он не какой-нибудь простой гайдамак — он атаманов джура.
Слева и около крыльца толпились крестьяне, мещане стояли в стороне, возле тына. Максим поклонился в сторону крестьян и внимательным взглядом обвел толпу.
— Долго вы собирались, — обратился через головы к мещанам. — А вы мне как раз нужны. Мы хотели добром войти в вашу крепость. Да не выходит так. Придется её с боем брать. Но мы не хотим губить своих людей, начнем осаду. Не знаю, сколько придется её держать. Может, месяц, а может, и больше. Всё это время нам нужно что-то есть и чем-то кормить коней. Крепость ваша, вы её строили, наверное, кое у кого сынки и сейчас там отсиживаются. Мы потом в этом разберемся. Кормить нас должны вы. Для начала с каждого мещанского двора порешили мы собрать по триста злотых.
Обыватели стояли, ошеломленные таким приказом как громом. Потом зашевелились, подошли поближе. Послышались недовольные выкрики, ропот. Но Зализняк будто не слыхал ничего.
— По три сотни злотых — и ни на грош меньше… Однако можно обойтись и без этого. Потому что — говорю прямо — разорение вам будет. Снарядите депутацию в замок и договоритесь, чтобы открыли ворота. Вот и всё. Не то придется вам и деньги платить и камень под крепость возить, всего хватит.
Максим сошел с крыльца и пошел с площади. Он не остановился, даже головы не поднял на отчаянные крики мещан. Брови его были насуплены.
Василь за спиной не мог видеть этого. Однако он видел другое — атаман беспрестанно крутит усы. А это значило, что он доволен — дела идут хорошо.
В полдень мещане отправили депутацию в замок. Двое депутатов было от крестьян.
Перед отходом Максим пригласил их к себе и о чем-то долго разговаривал с ними.
На холме около замка собралось много гайдамаков и жителей местечка. Большинство гайдамаков имели при себе оружие, многие из них, те, что окружали атамана, были на лошадях.
Переговоры затянулись. Возле ворот — их было видно как на ладони, — где принимали депутацию, суетились какие-то люди: одни куда-то уходили, другие возвращались назад, часть из них оставалась в крепости, а вместо них приходили другие.
— Хичевский вышел, — промолвил какой-то крестьянин.
Зализняк наклонился с седла.
— А кто такой Хичевский?
— Комиссар. Главный сборщик податей. Лютый как волк. На людях ездил. Тех, кто не сдаст в срок податей, запрягал в рыдван и ехал до соседнего села. Там других впрягал. Прошлый год всю волость так объехал. Как раз перед вашим приходом к нам заявился.
Максим слушал, а сам внимательно следил за воротами. Было ясно, там не приходили к согласию; депутаты топтались на месте, мяли в руках шапки. Вот один из крестьян немного отошел в сторону и уронил шапку. То был условный знак. Мгновенно Зализняк выпрямился в седле, поднял над головой руку. Шпорами изо всех сил стиснул бока коня, тот встал на дыбы. В правой руке Максима блеснула сабля.
— Гей, к бою!
— К бою!
Этот грозный выкрик единым дыханием вырвался из сотен гайдамацких грудей, и помчались в страшном полете быстроногие кони, засверкали на солнце сабли, косы; размахивая вилами и кольями, бежали пешие гайдамаки. Грохнули со стен ружья; окутавшись дымом, качнулись висячие пушки. Шляхтичи бросились назад в крепость, схватились за цепи, чтобы закрыть ворота. Но было поздно. Сюда вихрем налетели гайдамаки. Одного, самого упрямого шляхтича, который никак не хотел выпускать из рук цепи, Зализняк рубанул с ходу, других затоптали лошадьми.
Микола вбежал в крепость сразу же за конными сотнями. На миг остановился, не зная, куда податься. Прислушался и метнулся в ту сторону, откуда доносилась самая густая стрельба. Его обогнали какие-то всадники — промчались так близко, что едва не смяли лошадьми, и свернули за угол. Микола пробежал ещё немного и, увидев перед собой стену, свернул в улочку. Между домами метались конные гайдамаки, слышались выстрелы; откуда-то потянуло горелым. Вдруг Микола услышал бряцанье. Он поднял голову: вблизи них, на крыше длинного приземистого дома, ожесточенно рубился с жолнерами донской казак Омелько Чуб. Молнией металась в руке Омелька сабля, но шляхтичей против него было трое. Омелько стоял уже на самом краю железной крыши. Микола оглянулся — около самого дома сохло на солнце несколько свежеошкуренных дубовых бревен. Схватив первое, что попало на глаза, Микола поставил его стоймя и, измерив взглядом расстояние до шляхтичей, размахнулся — бревно с грохотом шлепнулось на крышу. Один шляхтич полетел вниз головой на землю, другие испуганно оглянулись. Чуб тоже едва устоял на ногах. Опомнившись первым, он рубанул по голове ближайшего шляхтича. Третий помчался по крыше вдоль дома. Он добежал до самого конца, но там его подрезал снизу косой какой-то крестьянин. Чуб спрыгнул вниз.
— В самый раз, хлопче, подоспел, — он поднял голову и вытер пот со лба. — Только как ты такую дубину вон куда закинул?
Микола в ответ только усмехнулся.
Дальше они двинулись вместе. Возле дверей одного из домов возилось двое гайдамаков.
— Подсобите, братцы, двери отбить, — позвал один из них. — Каземат это.
Микола и Чуб подошли к железным дверям с огромным замком.
— Давайте принесем бревно и ударим вместе. Ужас как крепки, — говорил тог самый гайдамак, который подозвал Миколу и Чуба. — Или вон лежит жернов, поднимем — и им.
Стали поднимать жернов, но он был расколот и развалился на несколько кусков. Тогда Микола поднял большой обломок, ударил им по замку и сбил его, вошел внутрь с камнем в руках. А потом отправился от одной двери к другой. Звякали замки, из темниц выбегали узники. Одни бросались к гайдамакам, благодарили, другие стремглав, словно боясь, что их могут завернуть назад, вылетали во двор. В дверях дальней темницы долго никто не появлялся. Наконец оттуда вышли двое, ведя под руки третьего, изувеченного и замученного. То был гайдамацкий лазутчик Горбачук.
Все вместе вышли во двор. Выстрелы теперь слышались только с одной стороны — это в каменном доме возле пекарни засели с десяток шляхтичей. Однако вскоре гайдамаки ворвались и туда. Шляхтичи через чердак вылезали на крышу, их сбрасывали оттуда на подставленные снизу копья. Там же, в пекарне, за мешком с мукой гайдамаки поймали комиссара Хичевского. Припомнили ему пытки, муки, разъезды по волости в карете, запряженной людьми. Крестьяне надели на Хичевского седло и, взвалив на него два мешка муки, заставили сборщика податей возить их на себе по городу.
От пекарни Микола вместе с другими гайдамаками направился в верхнюю часть города. Ожесточенное сопротивление шляхтичей возле пекарни ещё больше разъярило его. Он бежал впереди толпы, держа перед собой косу на длинном держаке. Миколино сердце жаждало мести за Орысю, за отца, преждевременно загнанного в могилу ростовщиками, за вековые недоимки и нужду. В каждом шляхтиче ему виделся Стась, в каждом арендаторе и корчмаре — медведовские угнетатели. Ничто не могло его остановить. И когда за мостом, возле старой пивоварни, четверо шляхтичей, загнанные в угол между частоколом и конюшней, сделав по выстрелу, бросили оружие и умоляюще воздели к гайдамакам руки, Микола не поколебался. В его сердце не закралась жалость, коса в руках не дрогнула. А когда из окна старого двухэтажного дома гайдамаки выбрасывали толстого, с длинными рыжими пейсами арендатора, Микола не остановил их, не пришел арендатору на помощь. Мести! Как долго он мучился и страдал, как долго ждал этого часа. И вот он пришел. Так мстить!
Под печкой печально трещал сверчок. Он замолкал на миг, и тогда казалось, что сверчок прислушивается к чему-то, а послушав, он начинал снова: сначала осторожно, несмело, потом громче и так трещал без умолку. Опершись на подоконник открытого окна, Максим слушал монотонную песню
