Рыльской волости.
Но челобитной на другой день не подал, потому что, когда утром поехали благодарить государей, был только Иван, а Петр приказал не пускать к себе никого. Мазепа решил подать челобитную позже, но скоро и сам забыл о ней, — не до того было. В Москве в ту пору начались большие события.
Быстро повзрослевший Петр перестал скрывать свое недовольство властолюбием сестры и ее управлением. Он видел безвольную, ленивую думу, разжиревших мздоимцев в приказных избах, понимал, что Софья лишь тешится властью, далекая от истинно державных дел. Нужна была твердая рука, чтобы навести порядок в стране, и он уже почувствовал в себе необходимую для этого твердость и силу. Софья не намерена была уступать власть. Близкий к царице начальник стрелецкого приказа Шакловитый решил действовать твердо и безотлагательно. Не ожидая особого на то приказа Софьи, зная, что она одобрит его действия, приказал стрельцам итти в Преображенское и убить Петра.
Ночью, когда Петр спал, в Преображенское на взмыленных конях прискакали два стрельца — Мельнов и Ладогин. На стук выбежала стража, их не хотели впускать, но когда те оказали, что Петру и его матери угрожает опасность, стража, побежала доложить Борису Голицыну, — он один мог разбудить царя. Борис Голицын, торопливо расспросив, в чем дело, бросился в опочивальню. Бесцеремонно растолкав Петра, крикнул:
— Беда, государь, полки Софьи возле Преображенского!
Петр, ничего не понимая, протирал заспанные глаза.
— Какие полки? Разве сегодня маневры? Я устал, пусть лучше завтра, — и он снова хотел лечь.
— Не маневры. Шакловитый сюда стрельцов ведет!
Петр мгновенно сорвался с постели:
— Где он, близко?
— Не знаю.
Под окном слышались голоса: то преображенцы расспрашивали Мельнова и Ладогина о том, что произошло. Петр в одной рубахе кинулся в конюшню. Схватив первого попавшегося коня, вскочил на него без седла, вцепившись в недоуздок. Борис Голицын сделал то же самое. Тут к ним подбежал, размахивая руками, проснувшийся Меншиков. Он ничего не знал, но расспрашивать было некогда. Видя, что Петр уже сидит на коне, Меншиков махнул рукой и бегом бросился к конюшне.
— Ворота! — закричал Борис Голицын.
Конь под ним поднялся на дыбы и одним духом вынес всадника за ворота. Петр не оглядывался, только слышал за собой топот, и это еще больше подгоняло его.
Схватившись левой рукой за гриву, прижав голые пятки к бокам обезумевшего коня, он то и дело дергал недоуздок. Ехали минут десять, но они показались Петру целым часом. Простучали по какому-то мостику, дальше дорога пропала, и кони помчались полем. Вдруг перед ними возникла стена леса.
— Стой! Стой! — не своим голосом закричал Борис Голицын.
Петр резко натянул повод и круто повернул вправо. Он чуть было не упал, склонившись на шею лошади.
Голицын кинулся наперерез Петру и схватил коня за недоуздок. Лошади сгоряча пробежали еще несколько минут рядом и остановились. Тут подскакал и Меншиков. Все настороженно прислушались, нет ли погони. Вокруг было тихо, только ветер шелестел ветвями в темном лесу и тяжело дышали лошади.
— Ну, куда же теперь? — спросил Меншиков, глядя на Петра. Он хотел пошутить, но побоялся и только добавил: — В такой ундирформе? — Меншиков был без кафтана, однако успел надеть штаны, кроме того, сидел на оседланном коне, и его босые ноги странно торчали в стременах.
— Куда же как не в Троицу? — кивнул в темноту Голицын. — Там крепкие стены, любую осаду можно выдержать.
Петр промолчал. К горлу подкатился жгучий комок, и Петр боялся, что, если начнет говорить, заплачет. Его душила злость, смешанная со стыдом. «Как теперь появиться перед людьми?» — думал он. Однако, пересиливая себя, сказал:
— Правда, князь, поедем в Троицу.
Опять наступило молчание.
— А сдается, в Преображенском все спокойно, — почему-то посмотрел на Меншикова Голицын.
— Вернись, Алексашка, возьми одежду, да и сам оденься. И прикажи воем итти в Троицу. Мы тебя здесь подождем. Не мешкай: одна нога здесь, другая там, — уже спокойно приказал Петр, перебрасывая ногу через шею коня.
Меншиков ударил босыми пятками лошадь, которая бочила и не хотела отходить от других, дернул поводья и скрылся в темноте.
После этой ночи Петр крепко осел в Троице. Крепость подправили, углубили ров, укрепили стены и каждый день проводили учение с войском, хоть его было очень мало. Петр рассылал грамоты боярам и стрельцам, обещая им прощение и службу. Хотя ни Петр, ни Софья еще ее предпринимали решительных действий, однако между братом и сестрой шла последняя короткая борьба.
Мазепа оставался в стороне от всех этих событий, выжидая, чем все закончится. Но, выслушивая донесения о том, что делается в Москве, он с каждым днем волновался все больше и больше. Гетман заперся в комнате, почти никого не пускал к себе и широкими шагами ходил из угла в угол.
Однажды утром к нему постучал Лизогуб. Гетман сидел у окна с люлькой в зубах: по всему было видно, что он не ложился всю ночь. Лизогуб про себя отметил, что гетман похудел, осунулся, даже постарел. Бунчужный сел, не ожидая приглашения, вынул кисет и тоже набил трубку.
— Да, — протянул он, — заварилась каша.
Мазепа был явно не склонен к беседе: он даже не повернулся, продолжая смотреть в окно.
— Уже почти месяц прошел, как началось, а конца не видно, — снова медленно заговорил Лизогуб, украдкой следя за гетманом.
— Перемелется — мука будет, — кинул, наконец, Мазепа. — Свои они: и подерутся и поругаются, а сойдутся вместе — примирятся, как кобзари поют.
Шутка не получилась.
— А все-таки не Петра ли верх будет? — продолжал Лизогуб. — Один за другим к Петру бегут бояре со своими людьми. Софья уже всяко пробовала удержать стрельцов, — все напрасно, так и плывут, так и плывут к Петру.
— А что, вернулись от Петра посланные Софьей бояре и патриарх Иоаким? О чем они договорились?
Лизогуб откинулся на спинку глубокого кресла.
— Там остались. Они тоже видят силу Петра. Софья рада теперь все миром кончить, только Петр не идет на это. Немного было утихло, а сейчас опять вон что делается. — Лизогуб медленно стал разжигать погасшую люльку.
— Не тяни, Юхим, — не выдержал Мазепа. — Рассказывай, что там.
— Петр дал приказ всем стрелецким и начальным людям прибыть в Троицу, взяв по десять человек из каждого полка, а также взять с собой московскую гостиную сотню и все черные сотни. Тут уж ясно, что дело идет к концу.
— Про нас ничего не говорил?
— Ничего.
— Ну и что же, все поехали к Петру?
— Известное дело, за ослушание — смерть. А кому своя голова не дорога? Не прикроет же их Софья юбкой! А Петр требует и Шакловитого с соучастниками выдать.
— Ты думаешь, выдадут?
— Пускай кобыла думает, у нее голова большая, а я лучше завтракать пойду, — поднялся разгневанный Лизогуб. Его обижало то, что гетман скрывает от него свои мысли. «Если ему круто придется, то и мне не лучше будет, — думал Лизогуб, — вместе же были. И разве не я помогал ему добыть булаву? А теперь и посоветоваться не хочет».
Юхим Лизогуб вышел, хлопнув дверью.
Мазепа вскочил и заходил по комнате. Что делать, как быть? Кто из них одолеет?
В дверь опять постучали.
