или «Не вздумай принимать лекарств — врачи тебя хотят отравить». Это приводило его к истерикам и конфликтам с врачами, что делало жизнь не особенно приятной. Впрочем, что посеял…
Через месяц я, загоревший и окрепший (прогулки здесь были по несколько часов в отличие от получасовой в Лубянском изоляторе) вернулся в свою камеру, где меня прозвали симулянтом.
Как ни странно, но с Русевым у нас отношения стали значительно лучше. Возможно, я польстил ему тем, что заподозрил в нем что-то человеческое. Однажды он меня спросил:
— Небось, в камере меня ругают? Интересно, кто больше? Я ответил:
— Ну, эта тема — запретная для разговоров.
— Почему?
— Да Вы сами, наверное, не уважаете стукачей. Представьте, что следователь Аполонин (его стол стоял в том же кабинете) донесет, что Вы мне рассказали анекдот о сталинской трубке. Вряд ли Вы его не осудили бы за это.
Он что-то промямлил, а потом, как бы невзначай, сказал:
— Вот ты парень, в общем, хороший, мне бы не хотелось, чтобы мой сын попал в такую историю. Сам сюда на карачках приполз! — Очевидно, он имел в виду мой отказ сотрудничать с районным оперативником.
Орать теперь он на меня начинал только для создания видимости работы. Спросит, бывало, какую козу завести на даче. Я рассказываю о козлиных породах. Вдруг слышим шаги по коридору. Он тут же как заорет:
— Так ты будешь… твою мать, давать показания! — шаги утихнут, и он спокойно — Так сколько молока дает волжская порода?
Менее всего Русев походил на театрала, однако, когда я спросил, знаком ли он с системой Станиславского, сказал:
— Да, а что?
— А мне показалось, что Вы, прежде чем начать материть, уходите в себя, перевоплощаетесь.
— Что же поделаешь, если иной раз на вас зла не хватает.
По инерции, оставшейся от института Сербского, я часто хохмил. Однажды Боря Карташев рассказал, что во время допроса ему захотелось по естественным надобностям. Следователь вызвал вертухая и тот повел его в служебную уборную. Борька с восторгом рассказывал о кафельных плитках, туалетном мыле, горячей воде и чистом полотенце. Я приспособился тоже проситься. Там я раздевался до пояса и, не заботясь о времени, мылся теплой водой. Следователю это, наконец, надоело и он, в ответ на очередную просьбу, отказал. Я стал настаивать, на что он бросил; «Ссы в сапог». Я не спеша стал стягивать сапог, предупредив, однако, что он дырявый и все равно в нем ничего не останется. Тогда следователь сказал, — обожди. — и вызвал вертухая.
Уже в октябре Русев спросил, хватает ли мне питания. Я пожал плечами. Он сказал, что может выписать мне больничный паек, где калорий больше, чем в обычном. Я сказал, что обойдусь. Потом старые лагерники меня за это отругали: что удается урвать у администрации — благо. Тем более, после четырех месяцев следствия больничный паек полагался. Правда, следователю давалось право лишить строптивого подследственного этой привилегии, но и милостью с его стороны это не было.
Синяя папка
В конце ноября или начале декабря меня ознакомили с синей папкой дела (на столе обычно лежала и желтая папка, в которой находились агентурные данные). Тут я узнал, что привлекали меня по статье 7/35 — социально опасный. В постановлении на арест было сказано: является сыном репрессированного, ведет подозрительную по шпионажу переписку. Поводом для последнего обвинения послужило письмо к моему армейскому товарищу Лукьяненко, который жил в Карпатах и интересовался итогами августовской сессии ВАСХНИЛ в Москве. Я ему написал свои личные наблюдения в довольно резких тонах. За Лукьяненко в это время велось наблюдение, так как некто Озерова Людмила Васильевна из Львова сообщила в МГБ о том, что он вел с ней антисоветские разговоры.
Узнал я и о том, что по моему делу вызывали трех свидетелей. Неля Шарашина, явно попав под влияние допрашивавшего, заявила, что у меня есть друг, который скрывается под фамилией Лукьяненко, и что «кроме одного сеанса гипноза» она за мной «антисоветской деятельности не замечала». Неля жила в Новосибирске, мы с ней познакомились в альплагере, и по дороге на Алтай я с ней виделся. Двое других были члены конной секции при Тимирязевке — Таня Покровская и Павлик Волощик. У моего персонального стукача Коли Дзюбы сложилось впечатление, что мы с Павликом соперники. Вот следователь и решил обыграть подобное трио… Оба эти свидетеля не дали против меня компрометирующих показаний. Я не знал адреса Павла, так как он, окончив пятый курс, уехал, а Тане написал уже из лагеря письмо, в котором поблагодарил за ее поведение на следствии. Она мне ответила и сообщила, что вышла замуж за клоуна Московского цирка Юрия Никулина. Совсем недавно я во время антракта в цирке заходил к ним в уборную. С Павликом мы тоже встречались после моего освобождения.
К моему удивлению, протокола о гипотенузе и о 29-м февраля в деле не оказалось, зато сильно акцентировалось преподнесение цветов уволенным профессорам. Возможно, это было связано с тем, что данный эпизод — как говорил мой следователь — освещался в зарубежной печати. Я видел только газету, которой он издали помахивал.
Бутырская тюрьма
Вскоре после окончания следствия меня перевезли в Бутырку. Здесь камеры были человек по сорок — сплошные нары справа и слева от прохода. Бросилось в глаза обилие солдатских шинелей. В основном, это были солдаты, солдаты стройбатов. После войны тех, кто побывал в плену или был чем-то скомпрометирован, не демобилизовывали, а переводили в стройбат. Там они всегда «под рукой», и если появлялся повод завести на кого-нибудь дело, того сажали в Бутырку. Дела эти вела военная коллегия, и на допросы их возили в воронках или следователи приезжали в тюрьму.
Возле окна разместились бывший офицер власовской армии и солдат из охраны Кремля. Солдату инкриминировали попытку террора. Дело было так. Во время чистки оружия он спросил у своего лейтенанта, в каком оружии нет ни одного винта (имелся в виду пистолет ТТ), лейтенант не ответил — не знал. Этот солдат его пристыдил — если не знаешь оружия, то и стрелять, небось, не умеешь! Лейтенант разъярился:
— Становись на сто метров раком, я тебе в задницу попаду!
— Да ты и в плакат промахнешься! — А на плакате-то, среди знамен и еще чего-то, было изображение Любимого Вождя.
Лейтенант донес, солдата арестовали, и не будь он защитник Кремля, влепили бы сразу десятку, и будь здоров! А тут — нет. При мне четыре раза возили его на суд и четыре раза возвращали дело на доследование. Судьи явно чувствовали себя неуютно. С одной стороны, МГБ, с другой — на суд каждый раз приезжал комендант Кремля, защищавший и честь своего мундира (как же, у него под началом служил террорист, где же его бдительность!), а также и другие высокие чины. Так я и ушел из камеры, не узнав, чем это дело кончилось. Любопытна динамика мировосприятия этого солдата. Перед судом после допросов он материл Советскую власть, допускающую такие беззакония. После суда, убедившись, что эта же власть в лице коменданта Кремля за него заступается, превозносил ее до небес. Власовец явно верховодил над кремлевцем, и вскоре после очередного суда мнение последнего о советской власти безнадежно падало. Эта пара приняла меня в свою компанию. Мы сообща выписывали ларек и сообща питались.
Еще на Лубянке я выучился у одного из повторников тюремной азбуке — махаться. Во дворе работали уголовники, и я попытался завязать с ними контакт. Затея была безнадежная — они с нами, «фашистами», контактировать не хотели. На этом деле я попался и снова угодил в карцер. На этот раз меня
