«Вот звонок в дверь. Может быть, пришли за мной… А может, за Асей. Мой дом — не моя крепость. Ведь я пока гражданин Советского Союза».
— Зачем так мрачно? Мы, — пояснил он, — предпочитаем арестовывать у себя в кабинете. Вызовем, как Вас, например, на допрос, а потом и предъявим ордер на арест.
И он театральным жестом открыл ящик стола, но, не заметив на моем лице испуга, явно разочаровался, что шутка не удалась.
Я послушался его «дружеской критики» и, как увидит читатель, конец переделал.
Больше всего времени заняло обсуждение второго вопроса. Я ответил, что про разговор Малоедова с Галичем узнал с помощью телепатии. Мысловский долго не соглашался записать мой ответ в протокол. Наконец, написал:
«На этот вопрос допрашиваемый отвечать отказался, заявив: можете написать — с помощью телепатии».
Я сделал соответствующую приписку, а вернувшись домой, написал Мысловскому открытку, в которой признал себя в споре — существует ли телепатия — побежденным, так как раз меня через два дня после допроса Галича не арестовали, то это значит, что или подобного разговора не было вообще, или Малоедов заведомо обманывал, что по советским законам исключается, ибо следователь врать не имеет права.
Как бы в подтверждение последнего довода мне с женой вскоре дали разрешение на выезд.
Как потом я узнал, за меня хлопотали не только друзья в СССР, но и коллеги на Западе. Писались петиции как советскому правительству, так и в адрес президента США Никсона, и они были приурочены к визиту в США Брежнева. Возможно, это и сыграло решающую роль в моем «освобождении».
Последние дни в СССР
Ася в это время еще голодала. Для того, чтобы правильно выйти из голодания, нужно было пробыть в больнице, по крайней мере, еще двадцать пять дней — срок, равный голоданию. Однако на сборы нам дали чуть больше недели. В ОВИРе заявили, что решение «спущено свыше», что им известно о том, что моя жена лечится голодом, и никаких отсрочек и продления виз не будет.
Я пошел на прием к начальнику Всесоюзного ОВИРа генералу Вереину. Но и он сказал, что решение принято «наверху».
Ася была в смятении: ехать — не ехать. Внутренне она для эмиграции еще не созрела. В силу менее легкого, чем у меня, характера, ей гораздо труднее было бы сменить обстановку. Она говорила:
— Я там изноюсь. Буду портить своим нытьем жизнь и тебе, пока не осточертею. Тебе же ехать необходимо: здесь без работы ты явно прокисаешь и деградируешь. Там, возможно, найдешь себя. Я, пожалуй, останусь…
Последней каплей, повлиявшей на решение Аси не ехать, послужил арест нашего друга В. Некипелова. Он вызывался свидетелем по моему делу, но отказался давать компрометирующие меня показания. Власти, видимо, решив, что с Виктором можно расправиться без лишнего шума, вдалеке от Москвы, его арестовали, давая одновременно и нам понять, что шутить они не собираются.
На Асю это произвело негативное впечатление, аналогичное тому, которое произвела реакция ее мамы на наш брак. Она отказалась ехать. В ОВИРе заявили, что «в целях сохранения советской семьи» нам необходимо развестись. Ведь не могут же они разлучать супругов, одного отпустив, а другого оставив в СССР. И связи с оформлением развода мой отъезд задержался более чем на месяц. Мы подали заявление в суд. Судья задала традиционный нопрос:
— А не считаете ли возможным помириться?
— А мы и не ссорились.
— Так чего же вы разводитесь?
— Мужу необходимо уехать из СССР, без меня его не отпускают. Я не хочу быть ему в этом помехой, — сказала Ася.
— А почему Вы хотите уехать? — спросила судья меня.
— У меня конфликт с советской властью.
— Какой?
Я стал рассказывать. Говорил около часа. Судья и заседатели слушали, видимо, с интересом. По крайней мере, не перебивали. Им ведь не приходилось вести политических дел…
Объявив решение, судья, как бы извиняясь, добавила:
— Я вам присудила самый маленький штраф, который обязана была назначить.
В это время получил разрешение покинуть СССР и литератор Анатолий Якобсон. У нас с ним было много общих друзей, и они пришли проститься с нами одновременно. Толя очень тяжело покидал свою родину. Часто на глазах у него появлялись слезы. Его настроение передавалось окружающим. Из меня же так и перла радость предвкушения перемен. Я понимал, что, возможно, навсегда расстаюсь с матерью, сыном и женой (теперь уже бывшей), со всем, что мне было здесь дорого. Я знал, что рано или поздно начну по всему этому тосковать, но в тот вечер я был в приподнятом настроении.
Московский адвокат С. В. Калистратова, обнимая нас на прощание, сказала:
— Толю я провожаю с болью в сердце. Как будто какой-то кусочек оторвался… А Сережу легко… Он человек легкий. Его отъезд естественен. Думаю, что ему там будет хорошо.
Но такой ли уж я легкий человек?
Последние страницы я дописывал уже в Риме. Прошло два месяца после моего приезда, и настроение стало портиться по разным мелочам. Одна здешняя знакомая сказала:
— Ну и характер у Вас! Как только Вас жена терпела! Да, бедная Ксютка. Она двенадцать лет терпела человека, слывшего «легким». Но легко ли было ей?
И я мысленно представил такой разговор с ней:
— Конечно, нет! Иначе бы я поехала за тобой на край света.
— Но почему ко мне прилипла репутация легкого человека?
— Соответственно твоему поведению. Ты все делаешь без должной серьезности. Как будто играешь.
— А может быть, это какие-то взрослые дяди играют? Играют в солдатиков, но не в бумажных, а в живых, играют в строительство рая на земле, в облагораживающую роль труда (подневольного), наконец, в науку, способную не только преобразовывать природу, но и сознание людей. И играют с самым что ни на есть умным видом. Играют и требуют, чтобы им подыгрывали. Нет уж, уволь! Лучше я буду играть сам по себе.
Автор с семьей перед выездом из СССР.
Эпилог
