достанется! Ничего! Не будет этой радости, придет другая. Рецепт у нас есть, — весело добавила она, целуя Марселя.
Что касается Феми, то ее огорчало одно соображение.
— Я обожаю и зелень и птичек, — говорила она, — но в деревне никого не встретишь и никто не увидит ни моей хорошенькой шляпки, ни нарядного платья. Не пойти ли нам лучше прогуляться по бульвару?
В восемь часов утра всю улицу взбудоражили фанфары: это Шонар трубил сбор. Из окон высовывались соседи и с любопытством глазели на шествие богемцев. Коллин, тоже принявший участие в этой вылазке, замыкал шествие с дамскими зонтиками в руках. Час спустя веселая ватага разбрелась по полям Фонтенэ- о-Роз. Вернулись они поздно вечером. Тут Коллин, исполнявший в этот день обязанности казначея, заявил, что еще не израсходовано шесть франков, и выложил остаток на стол.
— Что же теперь с ними делать? — спросил Марсель.
— Не купить ли процентных бумаг? — предложил Шонар.
XVIII МУФТА ФРАНСИНЫ
I
Я знавал когда-то Жака Д., одного из ярких представителей подлинной богемы, он был скульптором и подавал большие надежды. Но осуществить их он так и не успел — ему помешала жестокая нужда. Он умер от истощения в марте 1844 года в больнице Сен-Луи, на койке № 14 палаты Сент- Виктуар.
Я познакомился с Жаком в больнице, где сам пролежал долгое время. Как я уже сказал, у Жака был незаурядный талант, и тем не менее он не страдал самомнением. Я общался с ним в течение двух месяцев, и хотя он чувствовал, как смерть все крепче сжимает его в своих объятьях, я ни разу не слыхал от него ни жалоб, ни сетований, которые так смешны и нелепы в устах непризнанного художника. Он скончался без всякой «позы», и только лицо его исказилось предсмертной судорогой. Когда я вспоминаю о его смерти, в памяти всплывает самая жестокая сцена, какую мне когда-либо приходилось видеть в мрачной галерее человеческих страданий. Узнав о печальном событии, отец Жака приехал за телом и долго препирался из-за тридцати шести франков, которые с него требовала администрация больницы. Он торговался и в церкви, притом так упорно, что ему скинули шесть франков. Когда стали укладывать тело в гроб, санитар снял с него больничную простыню и попросил у товарища покойного денег, чтобы купить саван. У бедняги не оказалось ни гроша, поэтому он обратился за деньгами к отцу умершего. Старик пришел в ярость и завопил, чтобы его оставили в покое.
Молодая монахиня, присутствовавшая при этом ужасном разговоре, взглянула на покойника, и у нее вырвались простодушные ласковые слова:
— Но ведь нельзя же, сударь, похоронить его так. Сейчас лютые холода! Дайте бедняжке хоть сорочку, чтобы он не предстал перед господом богом совсем нагим.
Отец выдал товарищу сына пять франков на рубашку, но посоветовал обратиться к старьевщику, торгующему подержанным бельем.
— Дешевле будет, — сказал он.
Впоследствии мне объяснили, чем была вызвана такая жестокость, — оказывается, отец был возмущен, что Жак избрал артистическое поприще, и гнев его не утих даже у гроба сына.
Однако я отвлекся от Франсины и ее муфты. Возвращаюсь к своей теме: мадемуазель Франсина была первой и единственной любовницей Жака, — ведь когда отец собирался похоронить его голым, ему исполнилось только двадцать три года. Об их любви рассказал мне сам Жак, когда он был номер 14, а я номер 16 в палате Сент-Виктуар, где было несладко умирать!
Подождите, читатель! Прежде чем приступить к этой истории, — из которой вышла бы прекрасная повесть, если бы я мог передать ее так, как мне рассказывал мой друг, — позвольте мне выкурить трубочку, эту старую глиняную трубку подарил мне Жак в тот день, когда доктор запретил ему курить. Все же по ночам, если сиделка дремала, Жак брал у меня трубку и выпрашивал щепотку табаку: ведь больному так тоскливо лежать ночью в огромной палате, когда никак не удается уснуть.
— Я затянусь только два-три разочка, — говорил он, и я не препятствовал ему, а сестра общины св. Женевьевы, видимо, не замечала табачного запаха, когда делала обход. Милая сестра! Какая вы были добрая! И какой прекрасной вы нам казались, когда приходили окропить нас святой водой! Мы замечали вас еще издали, вы тихо шли под темными сводами, в белых покрывалах, — они ниспадали красивыми складками, и наш друг Жак всегда любовался ими! О милая сестра, вы были Беатриче этого ада! Вы так ласково утешали нас, что мы жаловались нарочно, ради того, чтобы услышать от вас слова утешения… Если бы мой друг Жак не умер, — а умер он в день, когда шел снег, — он вылепил бы прелестную мадонну для вашей кельи, — добрая сестра общины св. Женевьевы!
Читатель. Ну, а как же насчет муфты? Я что-то ее не вижу!
Другой читатель. А мадемуазель Франсина? Куда же она делась?
Первый читатель. История не из веселых.
Второй читатель. Посмотрим, чем кончится.
Простите, господа. Трубка Жака отвлекла меня от темы. А впрочем, я и не обязался смешить вас. Жизнь богемы далеко уж не так весела.
Жак и Франсина встретились в апреле в доме на улице Тур-д'Овернь, где они одновременно поселились.
Прошла неделя, но скульптор и девушка еще не познакомились, хотя соседские отношения завязываются сами собой, когда живешь на одной площадке. Молодые люди еще не обменялись ни единым словом, но уже знали друг друга. Франсине было известно, что ее сосед — горемыка художник, а Жак проведал, что его молоденькая соседка — портниха и что она ушла из семьи, спасаясь от злобной мачехи. Чтобы свести концы с концами, девушка соблюдала неслыханную бережливость, а так как она еще не изведала никаких удовольствий, то и не стремилась к ним. Вот при каких обстоятельствах произошло то, что неизбежно случается, когда двое молодых существ разделены одной лишь перегородкой. Как-то апрельским вечером Жак вернулся домой, еле волоча ноги от усталости, с утра голодный и бесконечно печальный, им владела та смутная грусть, которая возникает без определенной причины и нападает на человека в любом месте, в любое время, сковывая душу как паралич, и это особенно знакомо обездоленным, одиноким людям. Жаку стало душно в его тесной каморке, он распахнул окно, чтобы подышать свежим воздухом. Был прекрасный вечер, заходящее солнце заливало монмартрские холмы печальным светом, который их фантастически преображал. Жак задумчиво стоял у окна, слушая хор птичьих голосов, звучавших в тишине весеннего вечера, и тоска его все усиливалась. Мимо пролетел ворон, громко каркая. Жаку вспомнились времена, когда ворон приносил хлеб в пещеру Илье-пророку, и бедняга пришел к выводу, что теперь вороны уже не так милосердны. Потом, не находя себе места, он затворил окно, задернул занавеску и зажег смоляную свечу, привезенную им из Шартрезского монастыря, — ему не на что было купить масла для лампы. Чувствуя, что ему не справиться с тоской, он набил трубку и собрался закурить.
— К счастью, у меня еще достаточно табака, и я не буду видеть пистолета, — прошептал он.
Значит, уж очень тоскливо было в тот вечер моему другу Жаку, если он подумал, что надо скрыть от глаз пистолет. В тяжелые минуты жизни он прибегал к своеобразному средству, это было его последнее утешение. Вот в чем оно состояло: Жак слегка смачивал табак опием, закуривал трубку и курил до тех пор, пока клубы дыма не начинали застилать все предметы, находившиеся в комнатке, а главное — пистолет, висевший на стене. Для этого требовалось выкурить трубок десять. К тому времени, когда пистолет совсем исчезал из виду, табачный дым и опий почти всегда оказывали на Жака благодатное действие — он погружался в сновидения и тоска покидала его.
Но в тот вечер он выкурил весь имевшийся у него табак, клубы дыма совсем скрыли пистолет, а Жаку было все так же невыразимо грустно. Зато мадемуазель Франсина в тот день вернулась домой в особенно жизнерадостном настроении, и веселость ее не имела никаких оснований, как и грусть Жака: то была радость, ниспосланная небом, радость, какую господь бог вселяет в добрые сердца. Итак, мадемуазель Франсина находилась в прекрасном расположении духа и, поднимаясь по лестнице, что-то напевала. Но стоило ей только отворить дверь в свою комнату, как сквозной ветер загасил ее свечу.
— Ах, какая досада! — воскликнула девушка. — Придется спуститься вниз и опять карабкаться на шестой этаж.
Но тут она заметила полоску света под дверью Жака, лень и любопытство внушили ей мысль попросить
