но хотело бы, чтобы он сделал то же, что сделал более ранний и еще более несговорчивый Карл, — взял одну отпускную ночь и произвел законного наследника.
В первый раз он увидел девятнадцатилетнюю Дизу в праздничную ночь 5 июля 1947 года на маскированном балу во дворце своего дяди. Она пришла в мужском костюме, ряженная под тирольского мальчика, со слегка вывернутыми внутрь коленями, но бесстрашная и прелестная, а затем он повез ее и ее двоюродных братьев (двух гвардейцев, переодетых цветочницами) по улицам на своем дивном новом автомобиле с откидным верхом смотреть на гигантскую иллюминацию по случаю его дня рождения, и танцы с факелами в парке, и фейерверки, и бледные запрокинутые лица. Он тянул почти два года, но на него наседали нечеловечески красноречивые советники, и он наконец сдался. Накануне своей свадьбы он молился большую часть ночи, запершись один в холодном огромном Онхавском соборе. Самодовольные
После строки 274 в черновике имеется следующее отвергнутое начало:
Жалеешь, что поэт не продолжал на ту же тему и не избавил читателя от последующих неловких откровенностей. >>>
Я тоже часто обращал внимание моего поэта на идиллическую красоту самолетов в вечернем небе. Кто бы мог угадать, что в тот же самый день (7 июля), когда Шейд записал эту искрящуюся строку (последнюю на двадцать третьей карточке), Градус,
Деятельность Градуса в Париже была распланирована «Тенями» довольно точно. Они совершенно правильно предполагали, что не только Одон, но и наш бывший консул в Париже, покойный Освин Бретвит будет знать, где найти короля. Они решили, что Градус пощупает Бретвита. У консула была квартира в Медоне, в которой он жил один, редко выходя куда-нибудь, кроме Национальной Библиотеки (где он читал теософские труды и решал шахматные задачи в старых газетах), и никого не принимая. Точный план «Теней» родился из счастливого стечения обстоятельств. Догадываясь, что Градусу не хватает умственного багажа и мимического дара для перевоплощения в ревностного роялиста, они предложили, чтобы он лучше изобразил совершенно аполитичного комиссионера, нейтрального человечка, заинтересованного только в получении хорошей цены за различные бумаги, которые он, по просьбе частных лиц, вывез из Зембли для доставки законным владельцам. На помощь пришел случай в минуту антикарлистского настроения. Кто-то из второстепенных «Теней», которого мы назовем бароном А., имел тестя, барона Б., безвредного чудаковатого старика, давно вышедшего в отставку из государственной службы и совершенно неспособного понять некоторые ренессансовые стороны нового режима. Он был — или думал, что был (ретроспективное отдаление увеличивает), — близким другом покойного министра иностранных дел, отца Освина Бретвита, и потому с удовольствием ждал дня, когда сможет передать «молодому» Освину (который, как он понимал, не был в полном смысле слова
Вот некоторые драгоценные документы, принадлежавшие вашей семье. Я не мог бы придумать ничего лучше, чем отдать их в руки сына великого человека, бывшего моим товарищем по Гейдельбергскому университету и моим учителем по дипломатической службе.
Упомянутые
Физически это был болезненного вида лысый человек, напоминавший бледную железу. Лицо его было странным образом лишено всяких черт. Глаза были цвета кофе с молоком. Вспоминаешь его всегда с траурной повязкой на руке. Но эта пресная наружность давала неверное представление о человеке. Через блестящий рифленый океан я приветствую мужественного Бретвита! Пусть на мгновение покажутся его рука и моя в крепком трансатлантическом пожатии над золотой гралицей эмблематического солнца. Пусть никакая страховая фирма или авиационная компания не использует этой виньетки в качестве рекламного герба на глянцевитой странице журнала под изображением отставного дельца, ошеломленного и польщенного на цветной фотографии видом закуски, которую предлагает ему стюардесса вместе со всем прочим, что она может дать; лучше пусть это возвышенное рукопожатие будет принято нашим циничным веком неистового гетеросексуализма как последний, но долговечный символ мужества и самоотвержения. Как горячо мечталось, что подобный же символ, но в словесной форме, осенит поэму другого умершего друга, — но этому не суждено было случиться… Тщетно было бы искать в «Бледном огне» (воистину бледном!) тепла моей руки, сжимающей твою руку, бедный Шейд!
Но вернемся к парижским крышам. Храбрость в Освине Бретвите сочеталась с честностью, добротой, достоинством и тем, что, как эвфемизм, можно назвать подкупающей наивностью. Когда Градус позвонил с аэродрома и, чтобы возбудить его аппетит, прочел ему записку барона Б. (за исключением латинской цитаты), Бретвит подумал только о предстоявшем ему удовольствии. Градус отказался сказать по телефону, какие именно это были «драгоценные бумаги», но случилось так, что экс-консул в последнее время надеялся получить обратно ценную коллекцию марок, которую его отец много лет назад завещал ныне покойному двоюродному брату. Двоюродный брат этот проживал в том же доме, что барон Б., и, погруженный во все эти сложные и увлекательные соображения, экс-консул, ожидая посетителя, беспокоился не о том, не является ли человек из Зембли опасным мошенником, а о том, доставит ли он все альбомы разом или постепенно, дабы посмотреть, что он может получить за свои труды. Бретвит надеялся, что сделка будет заключена в тот же вечер, так как на следующее утро он должен был лечь в больницу и, возможно, подвергнуться операции (так и случилось, и он умер под ножом).
Когда между двумя тайными агентами, принадлежащими к враждебным партиям, происходит поединок умов, то, если у одного таковой отсутствует, бой может быть забавным; но он скучен, если оба болваны. Я бросаю вызов кому угодно — пусть найдет в анналах заговоров и контрзаговоров что-либо более бессмысленное и скучное, чем сцена, занимающая конец этого добросовестного примечания.
Градус неудобно присел на край дивана (на котором меньше года назад отдыхал усталый король), всунул руку в свой портфель, вручил хозяину дома объемистый пакет в бурой бумаге и переместил свои чресла на стул близ сиденья Бретвита, чтобы удобнее было наблюдать, как он будет возиться с веревкой. В ошеломленном молчании Бретвит уставился на то, что он в конце концов развернул, а затем сказал:
«Что же — вот и конец мечтам. Эта переписка была опубликована в тысяча девятьсот шестом или
