Двери отворяются. Севастьян Найт лежит навзничь на полу в своем кабинете. Клэр собирает со стола переписанные листы в аккуратную стопку. Вошедший останавливается на пороге.
— Нет, Джордж[54], — говорит Севастьян с пола, — я не умер. Я окончил постройку мира, и это мой субботний отдых.
ДЕСЯТАЯ ГЛАВА
«Грань призмы» оценили по достоинству тогда только, когда первый настоящий успех Севастьяна сделал возможным ее переиздание в другом издательстве (Бронсона), но и тогда она не расходилась так же бойко, как «Успех» или «Забытые вещи». Для первого романа эта книга обнаруживает замечательную силу художественной воли и литературной сдержанности. Севастьян Найт часто пользовался пародией как своего рода трамплином для перескока в самые возвышенные области серьезного чувства. Дж. Л. Кольман назвал ее «фигляром, у которого вырастают крылья, ангелом, который, как турман, кувыркается на лету», и эта метафора кажется мне весьма подходящей. Ловко построенная на пародировании известных и избитых литературных приемов, «Грань призмы» взмывает к небесам. С какой-то чуть ли не фанатической ненавистью Севастьян Найт постоянно выслеживал все, что было некогда свежим и ярким, но теперь изношено до дыр, искал мертвецов среди живых, искал прикидывающихся живыми, но на самом деле мертвых вещей, вапленных и перевапленных, все еще принимаемых за живых ленивыми умами, блаженно не подозревающими об обмане. Подгнившая идея сама по себе может быть и безобидна, и можно возразить, что невелик грех все время прибегать к той или другой изъезженной вдоль и поперек теме или манере ее изложения, если она все еще доставляет удовольствие или забавляет. Но для Севастьяна Найта всякий ничтожный пустяк, например распространенный прием полицейского романа, превращался в раздувшийся и зловонный труп. Его ничуть не занимали дешевые «увлекательные» повестушки, потому что он не интересовался обывательской моралью; ему неизменно досаждали вещи именно второстепенные, а не третье- или тридевятьстепенные, потому что как раз тут, на уровне «удобочитаемого», и начинался подлог, и это-то и было, в
В меблированных номерах живет двенадцать человек; самый пансион описан в подробностях, но для того, чтобы усилить мотив «острова», весь остальной город набросан в виде не то природного тумана, не то дымовой завесы[55] на заднем плане и чего-то среднего между сценическим реквизитом и кошмарным сном торговца недвижимостью — на переднем. По косвенному указанию самого автора, этот метод несколько напоминает кинематографический обычай показывать, как явно и броско выделяется главная героиня, в своем невозможном студенческом возрасте, среди своих простеньких, вполне правдоподобных сверстниц. Один из постояльцев, некто Ф. Эрдзон, торговец картинами, найден убитым в своей комнате. Местный полицейский чин, о котором ничего свыше его сапог не говорится, телефонирует лондонскому сыщику и просит его явиться немедля. Вследствие разных неблагоприятных приключений (его автомобиль сбивает старушку, после чего он садится не на тот поезд) сыщик надолго задерживается. Тем временем обитатели пансиона, да еще один случайный прохожий, старик Ноздреф, который оказался в сенях как раз когда обнаружилось преступление, подвергаются дотошному допросу. На подозрении более или менее все, кроме этого последнего — тихого пожилого господина с белой бородой, пожелтевшей около рта, и с безобидной страстишкой собирать табакерки; в особенности же подозревается какой-то сомнительный студент-искусствовед, под кроватью которого найдено с полдюжины носовых платков со следами крови. Между прочим, нужно отметить, что в видах упрощения и «уплотнения» сюжета не упоминается вовсе ни о прислуге, ни о персонале гостиницы, и это их отсутствие никого не заботит. Затем, как по мановению, в повествовании начинаются перемещения (следует помнить, что сыщик все еще в пути, а окоченевший труп Ф. Эрдзона так и лежит на покрытом ковром полу). Постепенно выясняется, что все пансионеры разнообразно связаны друг с другом. Пожилая дама из 3-го номера оказывается матерью скрипача из 11-го. Беллетрист, занимающий лучшую комнату, на самом деле муж молодой особы из худшей комнаты на третьем этаже. Сомнительный искусствовед — не кто другой, как брат этой особы. Важный, лунообразный господин, который так со всеми любезен, оказывается лакеем желчного старого полковника, который в свою очередь оказывается отцом скрипача. Постепенные превращения продолжаются, и узнается, что студент-искусствовед помолвлен с толстушкой из 5-го номера и что она сама — дочь пожилой дамы от первого брака. А когда теннисный чемпион-любитель из 6-го оказывается братом скрипача, а беллетрист их дядей, а пожилая дама из 3-го — женой желчного старика- полковника, тогда номера на дверях незаметно убираются и тема пансиона безболезненно и гладко заменяется темой деревенской усадьбы со всеми присущими ей чертами. И с этого места повесть приобретает удивительное очарование. Концепция времени, которая поначалу выглядела комичной (сыщик сбивается с пути… застревает где-то ночью…), теперь как будто уютно свернулась и уснула. Теперь жизнь действующих здесь лиц засветилась подлинным человеческим смыслом, а опечатанная дверь Ф. Эрдзона сделалась дверью забытого чулана. Новая завязка, новая драма, совершенно безотносительная к началу повести, которое теперь задвинуто в область сновидений, рвется к существованию и к свету. Но как только читатель почувствует себя в надежном окружении удобоприятной действительности, как только прелесть и мощь прозы автора предукажут как будто его возвышенные, полные смысла намерения, — тогда-то и раздается гротескный стук в дверь и входит сыщик. И вот мы опять погрязаем в трясине пародии. Следователь этот, хитрый лис, не выговаривает «л», что должно выглядеть так, словно это должно выглядеть курьезно, — тут не пародия какой-нибудь особенности произношения времен Шерлока Хольмса, а пародия позднейшего критического отношения к этой уловке. Обитателей номеров заново допрашивают. Заводятся новые улики. Смирный старик Ноздреф всюду сует свой нос, страшно рассеян, но безобиден. Он объясняет, что приходил, чтобы справиться, есть ли свободная комната. Вот-вот в ход пойдет старый трюк разоблачения самого невинного персонажа как главного злодея. Следователя вдруг начинают занимать табакерки. «Вадно, — говорит он, — а о Харте вы свышали?»[56] Тут вдруг вваливается полицейский, с очень багровым лицом, и докладывает, что тело пропало. Следователь: «То есть как это пропало?» Полицейский: «Пропало-с, комната пуста-с». Наступает минута до нелепости напряженного молчания. «Я полагаю, — тихо говорит старик Ноздреф, — что мог бы вывести вас из затруднения». Медленно и очень осторожно он снимает бороду, седой парик, темные очки, и обнаруживается лицо Ф. Эрдзона. «Изволите видеть, — говорит г. Эрдзон с кроткой улыбкой, — кому же приятно быть убитым».
Я, как мог, пытался показать внутреннее устройство книги, хотя бы отчасти. Ее прелесть, юмор, страсть можно оценить только при непосредственном чтении. Но ради просвещения тех, кого могут сбить с толку постоянные метаморфозы, или тех, кого отвращает от этой книги несоответствие ее крайней новизны их понятию о «хорошей книжке», я хочу заметить, что «Грань призмы» может доставить большое удовольствие, ежели принять во внимание, что герои ее представляют собой, так сказать, «литературные приемы». Художник говорит нам: я вам сейчас покажу не собственно пейзаж, но живописное изображение разных способов изобразить некий пейзаж, в надежде, что их гармоническое совмещение передаст этот пейзаж таким, каким я хотел бы, чтобы вы его увидели. В этой первой книге Севастьян довел свой эксперимент до логически-удовлетворительного конца. Подвергая ту или иную литературную манеру письма испытанию
