Смерть

ЭДМОНД:

Как странно… Ты не понимаешь, Гонвил:
она всегда ходила в темном… Стелла —
мерцающее имя{1} в темном вихре.
И унесли… Ведь это странно, правда?..

ГОНВИЛ:

Садись, Эдмонд. Мне сладко, что чужая
печаль в тебе находит струны… Впрочем,
с моей женой ты, кажется, был дружен?

ЭДМОНД:

Как ты спокоен, Гонвил, как спокоен!
Как утешать тебя? Ты словно — мрамор:
торжественное белое страданье…

ГОНВИЛ:

Ты прав, не утешай. Поговорим
о чем-нибудь простом, земном. Неделю
ведь мы с тобой не виделись. Что делал?
О чем раздумывал?

ЭДМОНД:

                            О смерти.

ГОНВИЛ:

                                          Полно!
Ведь мы о ней беседовали часто.
Нет — будем жить. В темницу заключенный
за полчаса до казни паука
рассматривает беззаботно. Образ
ученого пред миром{2}.

ЭДМОНД:

                                 Говорил ты,
что наша смерть…

ГОНВИЛ:

                         …быть может, удивленье,
быть может — ничего. Склоняюсь, впрочем,
к последнему; но есть одно: крепка
земная мысль — прервать ее стремленье
не так легко…

ЭДМОНД:

                    Вот видишь ли — я мучусь…
Мне кажется порой: душа в плену —
рыдающая буря в лабиринте
гудящих жил, костей и перепонок.
Я жить боюсь. Боюсь я ощущать
под пальцами толчки тугие сердца,
здесь — за ребром — и здесь, на кисти, — отзвук.
И видеть, мыслить я боюсь — опоры
нет у меня, зацепки нет. Когда-то
я тихо верил в облачного старца,
сидящего средь призраков благих.
Потом в опустошительные книги
качнулся я. Есть книги как пожары…
Сгорело все. Я был один. Тянуло
пустынной гарью сумрачных сомнений —
и вот, в дыму, ты, Гонвил, появился —
большеголовый, тяжкий, напряженный,
в пронзительно сверкающих очках,
с распоротою жабой на ладони…
Ты щипчиками вытащил за узел
мои слепые слипшиеся мысли,
распутал их, и страшной простотой
мои сомненья заменил… Наука
сказала мне: «Вот — мир», — и я увидел
ком земляной в пространстве непостижном
червивый ком, вращеньем округленный,