МАРИАННА: Ты, значит, вот как… Так позволь и мне сказать. С моей стороны это все было комедией. Я только играла роль. Ты мне только противен. Я сама бросаю тебя, а не ты меня. И вот еще… Я знаю, ты большевик, чекист, Бог знает что… Ты мне гадок!
ГОЛОС В РУПОР ЗА СЦЕНОЙ: Два!
МАРИАННА: Ты — большевик! Уходи. Не смей ко мне возвращаться. Не смей мне писать. Нет, все равно, я знаю, ты напишешь… Но я буду рвать твои письма.
ГОЛОС В РУПОР ЗА СЦЕНОЙ: Три!
КУЗНЕЦОВ: Да нет же, Марианна Сергеевна, я писать не собираюсь. И вообще вы сейчас только задерживаете меня. Мне пора.
МАРИАННА: Ты понимаешь, ты больше никогда меня не увидишь?
КУЗНЕЦОВ: Ну да, ну да, охота вам все повторять то же самое. Проститесь со мной.
МАРИАННА: (Отвернулась.) Нет.
Кузнецов кланяется, не спеша уходит направо. Навстречу рабочие несут знамена, связку ружей. Он замедлил шаг, глядя на них с беглой улыбкой. Затем уходит. Марианна осталась стоять у декорации налево.
ГОЛОС В РУПОР ЗА СЦЕНОЙ: Назад. Все назад! Никуда не годится! Господа, последний раз прошу слушать: группа первая…
Занавес
Комната Ошивенских. Налево дверь в прихожую, в задней стене дверь поменьше, в соседнюю комнату, справа окно во двор. У задней стены слева от двери голый металлический костяк двуспальной кровати с обнаженными пружинами; рядом ночной столик (прислоненный к стене, очевидно из-за того, что одна ножка отшиблась) с широко открытой дверцей; перед кроватью коврик лежит криво и один угол загнулся. Справа от двери несколько чемоданов (один открыт), русский баул со скрепами, корзина, продавленная картонка, большой тюк. Пол около чемоданов испещрен белыми и коричневыми лоскутами бумаги; голый стол отодвинулся к окну, а мусорная корзина осталась там, где он стоял раньше (посредине комнаты) и, лежа на боку, извергает всякую дрянь. Стулья стоят как попало, один приставлен к шкапу (у задней стены, справа от двери), с верхушки которого, видимо, кое-что поснимали, так как с края свесился цельный газетный лист. Стены комнаты в подозрительных потеках и чудовищная люстра, свисающая с потолка (баварское изделье: Гретхен с дельфиновым хвостом, от которого исходят, загибаясь вверх, оленьи рога, увенчанные лампочками), укоризненно глядит на пыль, на нелепое положение стульев, на чемоданы переезжающих жильцов.
ОШИВЕНСКИЙ: (Кончая укладывать чемодан.) Труха…
ОШИВЕНСКАЯ: Хорошо бы еще веревочку…
ОШИВЕНСКИЙ: Нету больше веревок. Труха.
ОШИВЕНСКАЯ: И куда это мы теперь денемся? Господи ты Боже мой…
ОШИВЕНСКИЙ: Прямо в царство небесное переедем. Там, по крайней мере, не нужно платить вперед за квартиру.
ОШИВЕНСКАЯ: Страм, Витя, говорить так. Стыд и страм. Помоги-ка этот сундучок запереть.
ОШИВЕНСКИЙ: Эх, грехи наши тяжкие… Нет уж, довольно!
ОШИВЕНСКАЯ: Только ты, Витя, будь осторожен, когда станешь говорить-то с ним… Сундучок можно пока к стенке.
ОШИВЕНСКИЙ: К стенке… К стенке… Нет уж, довольно, натерпелись. Все лучше. И за стенку спасибо.
ОШИВЕНСКАЯ: Ты его так, больше расспрашивай — что, мол, как, мол…
ОШИВЕНСКИЙ: И чести не жалко. Довольно. О чем ревешь-то?
ОШИВЕНСКАЯ: Васиной могилки все равно не найдем. Нет могилки. Хоть всю Россию обшарь…
ОШИВЕНСКИЙ: Ты лучше посылочку приготовь. Черт побрал бы эти газеты — так и шуршат под ногами… Я и сам сейчас зареву. Брось, Женя…
ОШИВЕНСКАЯ:
