смерти твердила мать. — Пусть у нас маленькое имение, но мы дворяне. И ты не надругаешься над памятью отца, не женишься на нашей крепостной». Сейчас нет уже ни матери, ни отца, ни Гали. Один Володька.
После всех потерь и разочарований, в марте 1852 года, отставной офицер Дьяченко вступил «вновь на службу поручиком с определением в Сибирский линейный номер тринадцатый батальон».
В Усть-Зейскую станицу, проводив графа Путятина, вернулся генерал-губернатор.
Вечером в маленькой палатке заведующего путевой канцелярией Шишмарева собрались офицеры. Интересно было послушать очевидцев проводов и узнать, что это за Айгунь.
— Из китайского трибунала внешних сношений никаких вестей, — рассказывал Шишмарев. — По- видимому, они согласились с письмом Николая Николаевича, отправленным еще в сентябре пятьдесят пятого года с китайскими уполномоченными, приезжавшими для переговоров в Мариинск.
— А что было в том письме? — спросил командир 14-го батальона майор Языков.
Спросил он не из простого любопытства. 14-й батальон отныне поселялся на устье Зеи, и уже кому- кому, а командиру батальона надо было знать, что мы предлагаем своим соседям за Амуром и что они отвечают. Шишмарев понимал это и ответил как можно подробнее:
— Николай Николаевич писал приближенному к богдыхану сановнику, князю И, что Амур представляет самую естественную и бесспорную границу между двумя государствами. И что только разграничение по рекам устранит всякий повод к недоразумениям между Россией и Китаем как в настоящее время, так и в будущем.
— Ясно, что они считают этот вопрос решенным, — заговорил полковник Моллер, ездивший в сопровождении Шишмарева в Айгунь. — Они и в этом году сразу согласились на следование в Николаевск отряда войск, каравана грузов и катера со свитой посланника. Между прочим, ни одного возражения не было и по поводу выставленных нами в минувшем году продовольственных постов. Какие-то указания у айгуньских властей, наверное, есть, но они молчат. Ведь Николай Николаевич писал не только князю И, но и трибуналу внешних сношений о том, что он для защиты восточного побережья Сахалина и Камчатки от посягательств англичан должен учредить летнее и зимнее сообщение по всему Амуру. Все это подтверждал в своем листе трибуналу и наш сенат. Если бы китайцы возражали, то за два года могли бы ответить.
— Ну, а Айгунь, что Айгунь? Как там все было? — поинтересовался Венюков.
— Что Айгунь, — улыбнулся Шишмарев, — стоят фанзы, похожие на те, что стоят напротив нас в деревушке Сахалян, только числом поболее. А как все было, вон Роман видел со стороны. Расскажи, казак, господам офицерам.
Молодой казак уже привык держаться свободно среди свиты генерала и бойко стал рассказывать…
Катера генерал-губернатора и графа Путятина стали на якорь у самого Айгуня. Плоты солдат, сплавлявшихся в низовья Амура, пристали к правому берегу выше Айгуня, баржи с грузами — к левому берегу. Муравьев в казачьем мундире мерил быстрыми шагами палубу своего катера. Он нетерпеливо ждал возвращения Моллера и Шишмарева. А к берегу, к месту стоянки катеров, сбегались китайцы.
Через Кяхту посланника Путятина китайцы не пустили, ссылаясь на то, что нет разрешения от высшего правительства. Придет ли такое разрешение в Айгунь? Если нет, то графу придется плыть по Амуру, а потом морем в Китай. Будут в этом году китайцы возражать против следования русских судов дальше по Амуру или нет? Если не будут, значит, они молчаливо согласились с предложениями о разграничении и свободном плавании. Обо всем этом думал Муравьев, вглядываясь в берег.
Но вот показался наконец полковник Моллер, за ним шел Шишмарев. Сопровождавшие их солдаты отодвинули толпу. Китайцы были настроены доброжелательно, но их одолевало любопытство. К парадному мундиру Моллера, украшенному золотыми эполетами, аксельбантами и орденами, тянулись осторожно руки. Те, кто не мог коснуться полковника, трогали ремни и рубахи солдат.
Поднявшись по трапу, Моллер доложил, что никаких писем о поездке через Маньчжурию в Китай графа Путятина в Айгунь не приходило. Но у китайцев нет и возражений против очередного сплава русских судов. Тотчас на генеральском катере и на катере графа поднялись адмиральские флаги. Это был сигнал к отплытию. Стали сниматься с якорей баржи и плоты. Муравьев спустился в лодку и отправился на катер Путятина. Как только он взошел на борт, с носа графского катера выстрелила холостым зарядом маленькая медная пушка. Ей вторила такая же на генеральском катере.
Никто на русских судах не ожидал, что от обычного прощального салюта поднимется такой переполох. Китайцы бросились с берега на яр, в поселение. Бежали солдаты, подхватив руками длинные синие халаты, бежали торговцы. Когда дым от стрельбы рассеялся, на берегу осталось всего несколько человек.
Муравьев провожал катер посланника версты четыре. Возвращаясь, генеральский катер к вечеру вновь оказался у Айгуня. И опять на берегу собралась группа китайцев, словно это не они разбежались во время салюта. Муравьев приказал Шишмареву бросать на берег медные и серебряные монеты. Первыми за ними кинулись мальчишки, потом взрослые, не удержались и некоторые чиновники. Китайцы не отставали от катера все время, пока он двигался мимо города. За Айгунем катер повернул к нашему левому берегу.
— А ты, Роман, записал все, что было сегодня? — спросил Шишмарев.
— Записал, — ответил Богданов, — я все записываю.
— Записывай, казак, может, еще книжку напишешь, а? — снисходительно пошутил Шишмарев.
Офицеры посмеялись, и никто из них не мог, конечно, предположить, что через много лет, уже стариком, Роман Богданов все-таки напечатает свои «Воспоминания амурского казака о прошлом», где опишет событие и этого дня. Не знали они также, что в толпе китайцев, на айгуньском берегу был человек, который за всем внимательно наблюдал, считал русские суда, солдат и тоже все записывал на узких полосках бумаги. Он не побежал, когда началась стрельба из пушек, а сел, зажав уши, смотрел и запоминал. Это был китайский унтер-офицер У-бо.
Через несколько дней У-бо приехал на лодке из деревушки Сахалян да так и прижился в русском лагере на устье Зеи, изредка только переправляясь к себе на правый берег. Солдаты прозвали его Убошкой, также стали окликать его и офицеры. Скоро все поняли, что У-бо — китайский соглядатай, но относились к его появлению снисходительно.
У-бо свободно ходил по лагерю, лазил в местах построек, гладил, щелкая языком, пушки на установленной батарее. Когда в лагере играли зорю, а потом одно из орудий делало холостой выстрел, У-бо в притворном ужасе зажимал уши и говорил, что при каждом выстреле жители Сахаляна разбегаются, и лучше было бы, если бы русские совсем не стреляли. «От ваших выстрелов один почтенный человек в Сахаляне даже оглох, правда, пока на одно ухо. Но если вы будете продолжать стрелять, как бы он не оглох и на второе».
Китайский унтер-офицер неплохо объяснялся на русском языке и говорил, что кроме русского и китайского он хорошо знает маньчжурский. К русским солдатам он относился пренебрежительно, зато перед офицерами заискивал, улыбка при разговоре словно прилипала к его лицу.
— Что ты записываешь, Убошка? — спрашивал кто-нибудь из офицеров, видя нередко, как китаец, присев где-нибудь, заполнял столбиками иероглифов полоски бумаги.
— Я думай, — говорил он, показывая пальцем повыше лба, — а это мысли… — и прятал записки в широкий рукав.
Венюков как-то сказал генерал-губернатору:
— Это явный шпион! Может быть, его не стоит пускать в лагерь?
— Ни в коем случае, — возразил генерал. — Пусть ходит и смотрит. Я распорядился, чтобы Шишмарев давал ему иногда мелкие подарки.
Подарки У-бо брал с охотой, особенно ему нравились небольшие слитки серебра с клеймом. Получив очередной подарок, он проворно прятал его в глубокий карман, а после этого проводил ладонью вокруг шеи, что должно было обозначать, что за дружбу с русскими ему угрожает петля.
Как-то он сообщил Венюкову, что скоро на пост прибудет посольство от айгуньского амбаня, чтобы поздравить цзянь-цзюня Муруфу, так китайцы величали генерал-губернатора Муравьева, с благополучным прибытием. Генерал велел передать, что будет рад послам.
