— Написал, все слово в слово. Во грамотный! И поклоны…
— Глашеньке-то своей передал?
— Передал, да… А потом я говорю: «Ваше благородие, научили бы меня хоть читать да писать…» А он засмеялся и отвечает: «Эх, Тюменцев, Тюменцев, глупая ты голова. Да если собрать все пятаки, что мой родитель заплатил за мою грамоту, собрать да разложить в ряд. Отсюдова до самого моря-океана хватит».
— И зачем тебе, Игнат, грамота? Раз в год письмо родителям написать!
— Не, я ведь Глаше хочу письмо когда-нибудь отправить. А другому человеку разве скажешь, что ей одной написать надо. Это ж только ей. Другому неудобно.
Хлюпал мокрый песок под ногами солдат, взлетали с посвистом кулички, когда баржа приближалась, и, покружившись, садились чуть подальше, а потом опять взлетали. Вели баржу за собой, словно лоцманы.
— Здесь-то берег ровный, идти спорко, а вот начнутся скалы, там держись: ни на веслах проехать — течение шибко сильное, ни бечевой пройти, — говорил кто-то из бывалых солдат. — Там, ребята, натерпимся.
— Ужин бы скорей! — мечтательно произносил кто-то позади Игната.
— Придумал, ужин ему. Еще и солнце не село, да и смены нам не было. Знай тяни!
— Да я тяну. А кишка, вон, кишке: «бур да бур».
Шли бечевой роты 13-го батальона туда, где две другие роты уже воздвигали новые станицы. Шли, разговаривали про самое земное. И не думали, что они первопроходцы и творят они великое дело: застраивают и обживают для России и для своих потомков край немеряных расстояний, землю зверей и птиц, тайги да гор, степей и рек. А скажи им это кто-нибудь сейчас, они бы не поняли, ответили:
— Ты не болтай, знай тяни!
«Колыбель Амура: Усть-Стрелочный пост, 24 июня 1857.
Здравствуйте, мои милые сестры, милая Мери, милые птенцы!»
Михаил Александрович обмакнул перо, но задумался, и густые чернила капелькой собрались на конце аккуратно обрезанного пера. Пошел уже пятый месяц, как он покинул свой дом в Селенгинске, приняв предложение только что созданной Амурской компании сплавить в Николаевск-на-Амуре сорок две баржи со ста пятьюдесятью тысячами пудов казенного груза. Оттуда он должен отправиться в Америку, чтобы заказать пароходы для компании, и уж потом через Европу и Петербург вернуться в Забайкалье.
Когда знакомые удивлялись этому решению, он запальчиво восклицал: «Да! Я очертя голову бросаюсь в это предприятие! После двадцатилетнего страдания в душных тюрьмах и безысходных тайгах Сибири отрадно наконец выглянуть из-за гробовых досок на свет божий, подышать вольным воздухом. А каков маршрут! Ингода, Шилка, потом Амуром на край Азии, Аян, Нюёрк, Англия, Франция, Кронштадт, Петербург. Этот маршрут достаточен, чтобы потрясти самую апатичную натуру!»
Была и другая причина, толкнувшая на дальнее путешествие человека, носившего клеймо государственного преступника, участника декабрьского восстания Михаила Бестужева. Он надеялся поправить материальное положение семьи. Жить приходилось за счет собственного хозяйства да «сидеек» — двухколесных безрессорных экипажей, которые изобрел и сам изготовлял на продажу блестяще образованный выпускник морского корпуса, морской, а потом гвардейский офицер и, наконец, ссыльный поселенец, один из пяти братьев Бестужевых. А семья на его плечах была не малая: три сестры, разделившие с ним и братом Николаем изгнание, жена Мария и двое малышей.
Медленно покачивалась большая лодка, покрытая войлоком, чуть слышно шуршал о войлок мелкий дождь, а Михаил Александрович, вслушиваясь в этот успокаивающий шум, представлял лукавые глазенки трехлетней Лены, видел ее, так похожую на жену — коренную сибирячку Марию Николаевну, и словно слышал, как Леночка требует называть ее не Леной, а Лолой. Так ее назвала как-то сестра Мария, и Лена, наверно, из-за звуков этого имени, сразу полюбила его. Вот лица Коли, годовалого малыша, сколько ни пытался Михаил Александрович, представить не мог. Коле исполнилось всего полгода, когда пришлось выезжать в Читу, готовить караван. И сейчас одни письма, кои он старается отправить, откуда только возможно, хоть ненадолго приближают его к семье. А из Селенгинска уже давно нет ни одной весточки.
Михаил Александрович склонился над бумагой и старательно вывел: «Уф! Наконец добрались мы по истоки заветной реки…»
Перо его задержалось над граненым флаконом чернил, и он вспомнил, как ежегодно в Читинском остроге, только чувствовалось приближение весны, когда сам воздух заставлял думать о воле, в казематах начинали обсуждать планы побега. Самым реальным казался замысел общего бегства по Шилке и Амуру. На пустынном Амуре не достанут никакие стражники. По Амуру, а потом морем можно достичь дикого запада Америки и стать там вольными колонистами. А построить судно и пересечь на нем Восточный океан они смогут.
Боже мой! Чего только не умели делать узники Читинского острога! Загорецкий и старший брат Михаила Николай, казалось, из ничего, да и на самом деле из всякого хлама: старой кастрюли, картона, обрезков жести изготовляли собственной конструкции часы. По сооруженным Николаем и Фаленбергом солнечным часам проверял свои карманные сам комендант острога генерал Лепарский. Обнаруживались вдруг искусные плотники, механики, токари. А повести судно могли моряки — братья Бестужевы.
«…Заветной реки», — мысленно повторяет Михаил Александрович и продолжает письмо: «После 25- дневного плавания, — но сразу вычеркивает последнее слово и пишет: — не плавания, нет, а таскания барж по мелям — так что можно сказать без метафор, что мы не плавили груз, а перетащили его на плечах рабочих…»
Перо опять останавливается, Бестужев вспоминает, как генерал-губернатор говорил ему в Иркутске: «Спешите отправляться из Шилки полною весеннею водою; иначе каждый день промедления будет вам стоить неделю».
«Благой совет, — думает Бестужев, — но не худо было бы Николаю Николаевичу распорядиться, чтобы и казна не была причиною такого промедления». В Шилкинском заводе, где собрался его караван, со всевозможными проволочками загруженный в Чите большей частью груза, оставалось получить муку. И здесь возник спор между ним — подрядчиком Амурской компании — и интендантскими чиновниками. По контракту он должен был погрузить муку на баржи «с берега» и требовал, чтобы интендантство доставило ее на берег к баржам. Чиновник интендантства титулярный советник Журавицкий доказывал, что их хлебные магазины и так стоят на берегу, а не на воде, и он должен брать хлеб из них, и к воде, за несколько сот саженей интендантство мешки с мукой не повезет. А все дело заключалось в том, что за перевозки груза на довольно значительное расстояние до барок интендантство должно было платить, а ведь можно было эти деньги только показать уплаченными, и, наверно, чиновники интендантства давно мысленно поделили их.
Спор тянулся несколько дней. У самого Бестужева для погрузки муки не было ни рабочих, ни средств. Драгоценное время уходило, пока в Шилкинский завод не прибыл Муравьев. Осматривая суда, приготовленные к сплаву, он увидел, что некоторые из них еще не начинали грузиться.
— Отчего? — крикнул генерал. — Где подрядчик?
Михаил Александрович доложил:
— Николай Николаевич, баржи давно готовы, но интендантские чиновники делают каверзу… — и рассказал о причинах задержки.
Муравьев побагровел, но смолчал. Разнос виновных он отложил до утра. Утром генерал-губернатору представлялись чиновники Шилкинского завода. Они выстроились в отведенной генералу приемной по старшинству чинов. Муравьев обходил подобострастный строй, здоровался с каждым и что-нибудь говорил. Журавицкому и двум другим чиновникам интендантства он руки не подал, а, проходя мимо, бросил через плечо:
— Вы останетесь здесь, когда другие уйдут.
Едва закрылась дверь за последним из чиновников, генерал, со вчерашнего вечера копивший гнев,
