большая баржа.
— Братцы, да на ней бабы! — закричал на берегу совсем не по уставу часовой. Он не стоял на месте, притопывал от возбуждения сапогами, вертелся, то призывая линейцев взглянуть на такое чудо, то оборачивался к реке — не показалось ли ему.
Побросав работу, солдаты кинулись к берегу.
— И правда — бабоньки! Ах вы, милашки! — восторгались линейцы.
Женщины тоже облепили борт баржи. Они размахивали длинными широкими рукавами, кричали:
— Солдатики! Айдате к нам! Хошь поговорим. Ох, милаи, и поговорим жа!
— Да куда же вы, любезные, плывете? — неслось в ответ.
Солдаты, давно не видя женщин, растревожились. Каждый старался что-нибудь крикнуть, да так, что бы его услышали, и от этого в общей перекличке можно было только разобрать: «бабоньки!» да «солдатики!»
От баржи отвалила лодка и направилась к лагерю. Прибывшего на ней офицера забросали вопросами: куда и зачем он везет столько женщин и почему не пристает к берегу?
Офицер — добродушный поручик, уже привыкший к интересу, который вызывали везде его необычные пассажиры, — объяснил, что женщины на барже — ссыльные каторжанки, сопровождает он их в Мариинск и Николаевск.
— Что, разве там каторга? — спрашивали линейцы.
— Отнюдь, — объяснял поручик, — женщины эти будут причислены к 15-му линейному батальону прачками и кухарками…
— А нам нельзя оставить хоть парочку кухарок?
— Да вы бы причалили баржу, ваше благородие! Охота поговорить с бабами. Не съедим же мы их.
— Не могу, никак не могу. У меня приказ, — разочаровал их поручик.
Дьяченко увел гостя в свою палатку, а солдаты, хотя уже начали сгущаться сумерки, долго не расходились.
— А что, ребята, может, пошлем им нашего козла, — предложил кто-то.
— Да он уже варится!
— Вот вареного мяска и пошлем. Они, видно, и забыли про свеженину.
Предложение понравилось, и солдаты гурьбой направились к палатке батальонного командира, спросить у него разрешение.
— Их на барже шестьдесят душ, — сказал поручик, — много потребуется мяса.
— Ничего, ваше благородие, мы им целый котел и отправим. А сами как-нибудь. Мы себе еще добудем.
Дьяченко не возражал, и на баржу отвезли котел с мясом и супом. Охотников везти его нашлось много, и, чтобы не спорить, отправили тех, кто дневалил на кухне.
Солдат на борт не пустили, но они были довольны тем, что побывали рядом с женщинами и успели переброситься с ними несколькими словами.
— Ух, братцы, голова кругом! Столько баб в одном месте!
— Да ты рассказывай, какие они из себя?
— Разве разглядишь? Сбежались к борту, чуть баржу не перевернули. А ласковые, беда! Все: «солдатики, солдатики», — говорю — голова кругом!
Постепенно лагерь угомонился. Поужинали солдаты, разожгли дымокуры, стали укладываться на ночь, но нет-нет да и оборачивались, поглядывали в сторону реки, где темным, неясным силуэтом покачивалась тоже затихшая баржа.
И когда все успокоилось и ярко вызвездилось небо, с реки вдруг долетел печальный, одинокий женский голос:
— Игнаша! — неслось с баржи. — Игнашечка!
— Что это? — спросил Дьяченко у поручика, который остался у него ночевать.
— Каторжанка одна, — равнодушно отозвался поручик. — Все солдата какого-то ищет. Женихом он ей был, что ли… Где ни остановимся у солдатского лагеря, она его зовет. Прямо как помешанная. Ее уже и товарки ругали, ведь спать мешает. А она никак не успокоится.
А над рекой все так же плыл голос:
— Игнаша! Игнашечка!
— Вон, нашего Тюменцева кличут, — пошутил в темноте унтер.
Шутку подхватили:
— Тюменцев! Что ты дрыхнешь! Бабы тебя за козла отблагодарить желают. Где он, Тюменцев-то? Разбудите его!
Игнат и так не спал. Услышав свое имя, он встрепенулся и сел. Голос был удивительно знакомым. Так могла кричать только Глаша. Но откуда ей здесь взяться, за тысячу верст от деревни Засопошной.
Солдат сидел и слушал. Голос замолк, и только надсадно за дымом тлеющих веток пищали комары. Но вот опять взметнулся над рекой крик:
— Игнаша!
— Ша-а! Ша-а! — отозвалось эхо на другом берегу.
На барже послышались сердитые голоса, там или уговаривали, или ругали эту женщину за то, что не давала покоя другим. Но Игнат уже не мог сидеть и гадать: его ли это окликают или нет? Глаша кричит или кто другой. Он вскочил и побежал к берегу, хотя никак не мог поверить, что Глаша могла оказаться на арестантской барже.
— Ты куда, парень, — крикнул вслед ему Сидоров. — Очумел, что ли? Да откуда твоей Глашке здесь взяться? Подумал бы!
Сидоров больше других был наслышан о Глаше, сочувствовал Игнату, но, чтобы она вдруг появилась на арестантской барже на Амуре, поверить не мог, Думая так, он сердито натянул сапоги и побрел вслед за Тюменцевым. А Игнат уже метался по берегу. Первым его желанием было вскочить в лодку и плыть на зов. Но часовой, хорошо знакомый ему солдат, сердито сказал:
— Не дури, Тюменцев, ишь что выдумал!
И когда опять над мерно плескавшимся Амуром послышалось его имя, Игнат Тюменцев не выдержал и крикнул в ответ:
— Глаша! Гла-аня! Я здесь!
Игнат был готов ко всему, и к тому, что на барже в ответ на его голос рассмеются или крикнут, что там не Глаша, а кто-то другой, но то, что услышал, потрясло его до глубины души.
— Игнаша, Игнаша, милый! Нашла я тебя! — долетело с баржи, и девушка там зарыдала.
Вне себя Игнат принялся сталкивать с берега лодку, но его подхватили под руки Кузьма и часовой.
— Подожди, Игнат, спросим у командира. Он пустит, — уговаривал Кузьма.
Дьяченко вместе с поручиком уже подходил к берегу.
— Что случилось, Тюменцев? Что это ты бушуешь? — строго спросил он.
— Там Глаша! — выкрикнул Игнат. — Я же говорил про нее, вы знаете.
— Ну и ну, — покачал головой капитан. — А ты уверен, что это она?
— Да как же, ваше высокоблагородие, она это, Глаша!
И тут опять с реки раздался крик.
— Подожди, Тюменцев, — сказал капитан и вместе С поручиком отошел в сторону.
Несколько минут они вполголоса говорили, наверно, капитан уговаривал поручика пустить на баржу солдата, а Игнат в это время кричал:
— Сейчас, Гланя, сейчас! Ты подожди…
Поручик сначала не соглашался, он не имел права даже приставать там, где были населенные места, а тем более разрешать свидание. Но наконец сдался.
Не догадавшись поблагодарить, Игнат столкнул лодку и сел за весла, поручик и солдат из конвоя поплыли вместе с ним. Греб Игнат изо всех сил, и лодка рывками шла поперек течения.
На барже заметили отчалившую от берега лодку, заговорили. Каторжанки опять сбежались к борту, и
