и, перепрыгивая через валежины, побежал в чащу. Кузьма растерянно оглянулся, увидел Игната и, поняв, кого испугался его помощник, крикнул вслед солдату:
— Михайло, дурень, да куда ты? Это свой!
Но солдата уже не было видно.
Кузьма выпустил из рук пилу и сказал Игнату:
— Одичал совсем, каждого куста боится. То ж наш помощник — «леший». А если по правде, то беглый солдат Михайло по фамилии Лапоть. Михайло! — крикнул он опять. — Да не хоронись ты, как тот заяц! Вылазь, говорю!
Лапоть молчал. Или забежал так далеко, что не слышал Кузьму, или откуда-нибудь из укрытия приглядывался к Игнату.
— Пришел я, — стал рассказывать Кузьма, — выбрал лесину. Думаю, дай я ее подрублю, пока Игната нет. Только это примерился топором, слышу, кто-то меня окликает: «Кузьма, слышь-ка, Кузьма!» Оборачиваюсь — никого! Что такое, — думаю, — показалось, что ли? А из кустов опять «Кузьма! Подойди-ка сюда!» Я, парень, даже оробел. Опять про лешего вспомнил. Накликали, думаю, мы его на свою голову. А сам виду не подаю, стою, топоришком покачиваю и отвечаю: «Чего шумишь-то, тебе надо, ты и подходи». Ну, он там пошебуршал в кустах и вылезает. Мать ты моя, и правда, как леший. Грязный весь и оборванный. Я, веришь, тягу хотел задать. А он упреждает: «Ты не бойся, я тоже солдат». Вижу, верно, у него на плече один погон болтается с четырнадцатым номером. Ну, подошел он, разговорились, оказывается, бежал он из 14-го батальона. С унтером там подрался… А тебя, брат, как подвело, — сказал он вдруг Игнату. — С лица сразу сдал и под глазами вон сине… Да вон он вылез, Михайло-то.
Озираясь по сторонам, к ним нерешительно подходил Михайло Лапоть.
— Ты как узнал, что меня Кузьмой зовут? — спросил у него Сидоров.
— Я за вами давно смотрю. Ну, слышал, что вы тут балакали.
— Вот дурень, — сказал Кузьма Игнату, — он тут одной рыбой да ягодой питался. И сухари из землянки это он утянул, ну кисет мой тоже… Как же ты дальше решил? Что делать-то думаешь?
— Не знаю, — потупился Михайло. — Пока лето, буду тут возле вас, а как зима привалит, придется объявиться.
— Запорют тебя.
— Запорют, — согласился Михайло.
— Вот голова пропащая, и что с тобой делать?. А ты, Игнат, и не ел, поди?
— Да когда же… — ответил Игнат.
— Тогда ступай в лагерь. Капитан велел тебя сегодня не трогать. Ты пойди прихвати свой завтрак и сюда. Похлебаете с Михайлом.
Игнат сходил в лагерь, принес полный котелок каши, солдаты на кухне, зная о его беде, удружили, а за это время Кузьма и Михайло свалили дерево и принялись за новое.
— Он не только изголодался тут, а и по работе соскучился, — сказал Сидоров. — Загонял уж меня. Ну, ешьте, а я покурю.
За едой Лапоть рассказал, как сманил его староверческий поп бежать на реку Бурею. Плыли они только по ночам, чтобы не попасться никому на глаза, а днем отсыпались, вытащив на берег лодку и спрятав ее в кустах. Питались рыбой, какая попадалась в прихваченную еще в Усть-Стрелочной станице мордушку. Но неуживчивым оказался в компании попишка. Все ворчал, что Михайло много ест. Соль у попа была, так он ее прятал, а потом объявил, что потерял. Михайло не поверил, осерчал и маленько потряс попа. Соль нашел, отбрал, а поп в тот день, когда они пристали здесь неподалеку и солдат уснул, столкнул лодку и удрал. Проснулся Лапоть — ни лодки с мордушей, их кормилицей, ни попа.
— Да… Что же с тобой делать? — раздумывал Кузьма. — Заметит кто, донесет капитану, схватят ведь тебя, дурня.
— Не дамся! — Михайло потряс кулачищами.
— Куда ты денешься, если с ружьями пойдут!
— А я на Змеиную горку. Туда никто не полезет. Змей там пропасть.
— Охотились мы там, знаем… Ну, Лапоть ты и есть лапоть. Однако давайте работать.
До сигнала трубы, созывавшей на обед, они, подменяя друг друга за пилой, валили лес втроем. А услышав трубу, Кузьма решил сам сходить в лагерь и принести еду.
— Скажу, Игнат, мол, кручинится, на люди идти не хочет, мы с ним в лесу поедим.
Он выпросил побольше похлебки, прихватил лишних сухарей и со всем этим вернулся к Тюменцеву и Лаптю. Когда с едой управились, Кузьма, облизав ложку и спрятав ее за голенище, сказал Михайле Лаптю:
— На-ко тебе, парень, табачку. Закури да уходи, куда подальше. А то скоро возчик за бревнами подойдет. Заметит тебя.
— И правда, пойду, — поднялся Михайло. — Я там вершу сам смастерил, может, рыба попалась.
— Во-во, иди, да на глаза никому не попадайся. И погон свой сорви, а то по номеру видно, что не наш ты. Твой 14-й батальон весь на Зее-реке.
Капитан Дьяченко вечером построил роту и похвалил Сидорова и Тюменцева. Бревен они в тот день заготовили столько, сколько за день никто еще не заготовлял. Кузьма переглянулся с Игнатом: «Спасибо, мол, лешему». На следующий день капитан собирался поехать посмотреть, как идет работа в четвертой роте. Кузьму он перевел к плотникам, Игната брал с собой. «Пусть отвлечется от своего горя в дороге», — решил он.
А «леший» — Михайло Лапоть, в эту ночь почти не спал. Вода пошла на убыль, и рыба в его вершу попадалась часто. И если до этого, поймав несколько сомов или карасей, он прекращал рыбалку — все равно рыбу долго не убережешь, жарко, — то теперь он решил обрадовать уловом своих новых приятелей.
«Устье Зеи, 35 верст выше Айгуни,
(по-китайски) или Сахалан-Ула
(по-маньчжурски). 15 июля 1857.
Мои милые, мои добрые сестры, моя добрая Мери!
К тому, что писал я Вам… я ничего не могу прибавить, как только то, что я прибыл сюда жив и здоров. Ежели Вы присоедините к этому мое мучение видеть каждый час мои баржи, становящиеся на мель, потому что Амур обмелел значительно, или Вы вообразите состояние моего духа, когда с каждым обмелением я принужден терять не только часы, но дни, отдаляющие наше свидание, то Вы будете иметь обстоятельное понятие о моем путевом маршруте. Ах, как бы я желал Вас увидеть в наших мирных краях Селенгинска, изъятых из всех треволнений, в которые я теперь брошен!
Не ждите от меня описаний туриста тех красот природы, которыми я теперь окружен. У меня не достает ни времени, ни спокойствия духа для описания. У меня одно на уме: вперед и вперед! И на каждом шагу я встречал препятствия, с которыми должен бороться.
…Я воображал Вас в прекрасный селенгинский вечер расположившимися на лужку, покрытом зеленью и цветами, с дымящимся самоваром, с мальчиками, бегающими за жучками и бабочками. Я воображал… бог знает что, и просыпался, но среди забот и усилий — тщетных и отравляющих даже надежду — хотя окруженный дикою прелестью всех красот природы, девственной и величественной.
Мои добрые сестры, милая Мери. Это письмо, может быть, будет последнее из этой страны света, почем знать, может быть, последнее на этом свете. Я бодр духом, крепок телом — но все мы ходим под богом, — и тогда не поминайте меня лихом. Любите друг друга и помогайте взаимно друг другу. Только союзом крепко и общество, и семейство. Не оставляйте моих малюток. Если не для меня, то для них, Мери, будь благоразумна как мать и крепка как член общего семейства. Целую всех вас без изъятия крепко. О! Как бы я желал еще раз вас увидеть! Целую и благословляю моих малюток. Я никак не мог предполагать что так тяжело быть в разлуке с близкими сердцу. Но бог не без милости. Я надеюсь, и мне голос сердца уверяет в надежде скоро вас обнять всех, чтоб никогда не разлучаться.
