расторопных и все время чем-то занятых. Оказалось, что это ссыльные каторжанки, приставленные к линейному батальону. Солдаты называли их уважительно: «тетеньки». Они стирали линейцам белье, штопали одежду, поварничали и оказывали другие услуги солдатам.
В Мариинске Бестужев собирался построить себе лодку, но по случаю за несколько серебряных рублей приобрел гиляцкую, обшил, подняв на одну доску ее борта, сделал навес и приспособление для небольшого паруса. Как только река очистилась ото льда в самые последние дни апреля, он тронулся в путь. Идти пришлось где бечевой, а где с попутным ветром под парусом и на веслах.
Первое время попутчиками у него были солдаты 15-го батальона, хорошо знавшие путь по реке, среди многочисленных островов и проток. Они шли устанавливать почтовые станции. Но в начале мая солдатские лодки поотстали, и Бестужев с двумя гребцами из своих прошлогодних рабочих да со слугой Павлом, второй год делившим с ним дорожные невзгоды, продолжал путь вверх по реке самостоятельно.
Тянулись длинные амурские версты, изредка лишь оживляемые гольдскими стойбищами. Уже издали перед каждым стойбищем можно было разглядеть длинный, сбегающий от юрт к воде ряд кольев, соединенных перекладинами. На них жители вялят на зиму рыбу. Солдаты говорили, что в середине лета, когда идет горбуша, и осенью в ход кеты изгороди эти сплошь увешаны красной рыбой. Сейчас же на кольях провяливались желтые полосы калужатины. Вяленая рыба — юкола — и пшено зимой являются почти единственной пищей этого добродушного народа.
Стойбища встречались по три-четыре юрты, попадались изредка и более крупные — по двенадцать — двадцать юрт.
Обычно у самой воды стояли конические летние жилища, сооруженные из жердей, покрытых берестой. Поодаль от берега на возвышенном месте находились зимники с покатой до самой земли крышей, обмазанной глиной, смешанной с травой. Внутри их непременные лежанки-каны, по которым идет дым от очага и согревает жилище и его обитателей. В каждом стойбище возвышаются на четырех столбах амбарчики для рыболовных снастей, пушнины, домашних запасов. А на берегу лежали перевернутые вверх дном лодки и берестяные легкие оморочки.
В некоторых стойбищах Михаил Александрович видел грядки, засаженные маньчжурским табаком. И первое, что предлагали аборигены этих мест гостям, когда они под лай множества собак сходили на берег, была трубочка. Присев на корточки вокруг гостя, мужчины в конусообразных берестяных шляпах, с черными косами за плечами, и женщины, в расшитых халатах, с серьгой в ухе и медными и серебряными браслетами на руках, дымили своими длинными трубочками. Трубки эти часто совались в рот мальчишкам и девчонкам. Табак гольды держали в расшитых бисером кисетах с подвешенными к ним русскими полтинниками и рублями.
Михаил Александрович опасался, что весной Амур сильно разольется от таяния снега и льдов, как это бывает на реках Центральной России. Уровень воды действительно поднялся, но не настолько, чтобы мешать продвижению бечевой.
Часто на реку наползали туманы, но солнце и ветер разгоняли их, и тогда за черной хвойной тайгой то с одного, то с другого берега вставали синие горы с белками сверкающего снега в седловинах хребта и на вершинах.
Попутные ветры с Восточного океана помогали преодолевать встречное течение, но они же несли холод, несмотря на начавшийся май. Порой, чтобы согреться, Михаил Александрович сам садился за весла и тогда, за монотонной работой, уходил в воспоминания о родных, о Лене и Коле…
Как-то странно, полосами набегали короткие майские дожди. Иногда впереди туманилась даль, потом занавес дождя закрывал, будто перегораживал реку. Но подплывали к этому месту, а дождь уже прошел. Иногда дождь возникал позади, за кормой, гребцы ежились: сейчас он их догонит, но дождь уходил в сторону, к горам. Но бывало и так, что впереди и позади сияло солнце, а дождь обрушивался на одинокую лодку. Навес над лодкой мало помогал, приходилось приставать к берегу и спасаться под палаткой, ожидая, когда дождь отбарабанит и река успокоится.
В дождь на удивление жадно брала невиданная еще Михаилом Александровичем небольшая рыба с зеленовато-черной спиной и ярко-желтым брюшком. Она сильно заглатывала крючок и отчаянно скрипела пилками-плавниками. Гребцы так и прозвали ее скрипуном, однако гольды, увидев однажды их улов, назвали рыбу иначе, — «качатка». Ловилась она на любую приманку: кусочки сушеного мяса, внутренности рыбы, на червя или слепня. Гребцы варили из скрипуна, добавив для вкуса карасей, отличную уху, приспособились также зажаривать рыбок над костром, насадив их на прутики. Чистились эти рыбки легко, чешуи совершенно не имели и не были слишком костлявыми.
«Показать бы их Густаву Ивановичу, — думал Михаил Александрович, вспоминая натуралиста Радде, — что бы он сказал? Может, скрипун еще не известен науке? Да и любопытно было бы мне встретить этого подвижника-натуралиста».
Радде оказался легок на помине.
…Бестужев каждый день ожидал увидеть дым парохода. Он не оставлял еще надежды догнать где- нибудь по пути «Аргунь», «Лену» или «Амур» и перебраться на борт со своей командой.
13 мая, к полудню, когда уже чувствовалось приближение Хингана и Амур стал поуже, Бестужев за островами заметил струйку дыма. На костер это не походило. Неужели пароход! Шли бечевой, и Михаил Александрович от нетерпения готов был сам взяться за канат. Вскоре в распадке показался приземистый бревенчатый дом. Рядом с ним стояла берестяная юрта. Поодаль паслась стреноженная лошадь. Гольды лошадей не держали, конные манегры обитали выше по Амуру, поближе к Зее. Кто же тогда здесь поселился? Еще больше удивился Бестужев, услышав крик петуха. Куры бродили возле дома.
Но вот из него вышел обросший бородой человек, поднес ладонь к глазам, потом стремительно побежал к берегу. Михаил Александрович узнал молодого натуралиста.
— Густав Иванович! — крикнул он. — Принимайте гостей!
— Михаил Александрович! А я думал, что вы в Америке! Милости прошу! — обрадованно кричал ученый.
Показывая свое хозяйство, Радде с гордостью говорил:
— Все здесь построено моими собственными руками. Вот юрта, которую я соорудил по прибытии. Все сорок бревен — из подаренного вами плота, любезный Михаил Александрович, пошли в дом. Низковат он снаружи, но зиму я провел преотлично. Видите: дом у меня врыт в землю, так теплее. Обратите внимание на печь, — говорил он, показывая убранство своего дома, — она заменяет мне зимой стол, диван, постель.
— Неужто не скучно в одиночестве?
— Что вы! Да за своими наблюдениями я забывал о времени. Потом я не один. Со мною здесь два казака-охотника. А до середины зимы жил еще тунгус Иван, знаток первобытных лесов. С большим сожалением в январе я отпустил его домой, к семье.
— А я, — признался Бестужев, — и в многолюдном Николаевске страдал ностальгией.
— Все зависит от настроя. Я приготовился к двум годам такой вот жизни. А вы, конечно, не думали зимовать в Николаевске.
— Пожалуй, вы правы. У вас, я гляжу, тут огород!
— Да, посадил картофель, редьку и капусту. А луку тут много дикого по лугам. К берегу, поди, приставали? А он на любой поляне.
— Куры-то, как я помню, у вас были, — сказал Михаил Александрович. — А откуда взялась лошадь?
— Поймали близ Буреи. Совсем одичала. Но сейчас пообвыкла. А без нее я даже не представляю, как бы мы вытянули на берег бревна. Впрочем, сейчас мы накроем стол, тогда и поговорим. Я очень истосковался по свежему человеку. С казаками обо всем переговорено за зиму. Да они у меня целыми днями на охоте, добывают экспонаты для моей зоологической коллекции. Заспиртовал уже образцы всех местных змей. Приготовил чучело соболя, есть шкура барса, чучела грызунов, многих птиц. Мечтаю о шкуре тигра.
Гостеприимный хозяин уговаривал Михаила Александровича остаться ночевать. Но Бестужев торопился. Еще предстояло плыть и плыть через Хинганское ущелье до устья Зеи, а там до Шилки, а там… Дороге, казалось, не будет конца. Одно утешало путника: на Зее мог оказаться попутный пароход.
Густав Иванович снабдил его свежей дичью, добытой недавно казаками. Они тепло простились.
