Маньчжуры уже оправились от неожиданного нападения и собрались возле своего начальника. Он что-то буркнул, и двое из них осторожно пошли к Сидорову, показывая руками, чтобы он отдал им ружья.
Кузьма отрицательно замотал головой, и маньчжуры отступили.
Гольды в ответ на вопрос Михайлы чуть ли не все разом начали жаловаться. Из их восклицаний солдат понял, что маньчжуры уже второй раз в этом году отбирают у них всю пушнину.
— Только пришли с охоты, а они тут…
— Всю добычу забрали!
— Мало показалось, бить начали.
Жалуясь, гольды в то же время робко поглядывали на своих обидчиков.
Толстый маньчжур, по-видимому, знавший местный язык, сердито закричал, и гольды сразу притихли.
— Что он крикнул? — спросил Кузьма.
— Чтоб молчали, — ответил Леший и повернулся к маньчжурам. — Сейчас я с ними покумекаю.
Короткая речь Михайлы даже Кузьме наполовину оказалась понятной. Гольдские слова Леший перемеживал крепкими русскими ругательствами, а под конец поддал коленкой так, будто саданул невидимого противника ниже спины. Толстый маньчжур пытался что-то возразить, но Михайло замахал руками, указывая на левый берег. После этого маньчжуры сразу стали собираться. Двое из них начали запрягать в нарту собак, двое других укладывать и увязывать свалившуюся с нарты пушнину. Их начальник, почтительно улыбаясь, принялся о чем-то просить Михайлу.
— Отдай им, Кузьма, ружья, — сказал Леший. — Хотя нет, погоди, мы у них сначала пушнину заберем.
— А ну, у кого что маньчжуры отобрали, забирайте обратно, — сказал он по-гольдски.
Жители нерешительно топтались на месте, переглядывались, но подойти к нарте боялись.
— Эй, начальник, — крикнул тогда Михайло маньчжуру, — верни-ка пушнину, которую здесь отобрал. Разбойник ты, мать твою так… — добавил он уже по-русски.
Дородный маньчжур сам сбросил с нарты почти половину собранной им пушнины.
— Вот, это другое дело! Теперь, Кузьма, отдай им фузеи.
Кузьма бросил подскочившим маньчжурам ружья. Толстяк маньчжур, запахнувшись в шубу, уселся на нарту, крикнул на собак, и те побежали вниз по тропе. За нартой потрусили остальные маньчжуры.
— Разбирай шкурки-то! — опять распорядился солдат.
Охотники, поглядывая на удалявшуюся нарту, один за другим робко подходили к брошенной на снег пушнине и выбирали каждый свою.
— Что это ты, Леший, говорил ему по-гольдяцки, а ругался по-нашему? — смеясь, любопытствовал Кузьма.
— Так не умею я по-гольдяцки-то ругаться, — улыбался и Михайло, — вот и пришлось по-русски. А сказал я ему, что посланы мы с тобой, Кузьма, за порядком смотреть. Чтобы никто не мог гольдей обижать. И еще велел ему на наш берег не ездить, пусть на своем грабит.
— Мы уйдем — вернется…
— Я его упреждал. Вернешься, мол, сам тебе коленкой под зад поддам.
С этого момента два линейных солдата стали самыми желанными гостями в стойбище. Их потчевали в жилище старика, которого они спасли от расправы. Туда собрались, наверно, все взрослые жители стойбища. Узнав, куда держат путь солдаты, охотники пообещали доставить их до устья реки, по которой, как они говорили, можно добраться до горного перевала, а уж потом спуститься и к морю.
Отоспавшись в тепле, Сидоров и Леший утром отправились в путь уже на нартах. Дали им две самые выносливые упряжки собак, а сопровождать их поехали лучшие охотники.
Вот и катятся нарты по замерзшей Уссури. Радуются солдаты.
— Не спишь, Кузьма! — окликает товарища Михайло.
— Уснешь тут!
— То-то, не спи, а то свалишься!
А через некоторое время неугомонный Леший опять кричит:
— Как там без нас в Хабаровке?
— Живут… — односложно отвечает Кузьма.
— И я думаю: живут.
В Хабаровке, о которой вспоминали путники, давно наладилась размеренная жизнь, будто и не весной высадились здесь линейцы, а живут уже не один год. Как и положено на зимних квартирах, здесь не только работали, а занимались строем, от которого отвыкли солдаты. Маршировали на плацу, а Ряба-Кобыла требовал:
— Подай ногу! Левой! Левой!
Кололи штыками сплетенные из хвороста чучела, стреляли по мишеням.
Шел конец декабря. Не было вестей от Лешего и Сидорова, давно не проезжали курьеры из Иркутска и Николаевска. И что там, как в России, хоть бы какой слух дошел…
Вечерами офицеры собирались в доме батальонного командира. Просторная комната, окнами с одной стороны на плац, с другой — на лес, заменяла им и клуб, и гостиную. Когда за окнами монотонно подвывал ветер или мела пурга, Афимье Константиновне приходилось проявлять немалую изобретательность, чтобы развлечь офицеров. Она встречала их у дверей и объявляла:
— Сегодня, господа, «сутолка» отменяется. Карты я убрала. Сегодня мы будем читать рассказ «Севастополь в декабре месяце».
— Бр-р, опять про зиму… — шутливо ежился Козловский.
— Чье сочинение? — спрашивал адъютант батальона.
— Право, не могу сказать…
Афимья Константиновна доставала привезенную из Иркутска книжку журнала «Современник», всего трехлетней давности, и, значит, по амурским понятиям, совсем свежую, листала ее и говорила:
— Подписано: «Л. Н. Т.». По-видимому, кто-то из офицеров, участников обороны Севастополя.
— О Севастополе! Давайте, — оживлялся Козловский.
— Вот вы и будете читать, — передавала поручику журнал хозяйка.
А когда после чтения и чая офицеры вставали из-за стола, Афимья Константиновна говорила:
— В следующий раз каждый расскажет какую-нибудь историю из своей жизни.
— А что если я не переживал никаких историй? — спрашивал Козловский.
— Не скромничайте, поручик, что-нибудь да припомните.
Приглашали на вечера солдат-песенников и, послушав их, расходясь, жалели, что в Хабаровке, кроме сигнальной трубы да барабанов, нет никаких музыкальных инструментов.
— Летом приплавим пианино из Иркутска, — обещала хозяйка. — А пока, что поделаешь.
— Эх, далеко Прещепенко, — вздыхал Козловский, — с ним можно было бы устраивать отличные музыкальные вечера.
— Знаю, знаю, зачем он вам нужен, — смеялся Дьяченко. — Поспорить захотелось.
— В том числе, — улыбался Козловский.
Под самый Новый год примчался в Хабаровку на казачьих лошадях курьер из Благовещенска штабс- капитан 14-го линейного батальона. Он привез приказы и, разумеется, новости, разговоров о которых хватило потом не на один вечер.
— Вы, конечно, еще не знаете, господа, да где вам знать в такой глуши, — говорил курьер, греясь второй кружкой чая. — За успешное заключение Айгуньского трактата наш генерал-губернатор Николай Николаевич Муравьев возведен государем в графское Российской империи достоинство с присоединением к его фамилии названия Амурский! Так что теперь Николай Николаевич — граф Муравьев-Амурский!
— Награждены орденами и пожизненными пенсионами Корсаков, Казакевич, Невельской, Буссе, — со скрытой завистью продолжал курьер, — и многие, многие другие. Со мной приказы, касающиеся вашего батальона и лично вас, капитан.
Яков Васильевич вскрывал пакеты.
Приказом от 24 декабря Сибирские линейные батальоны переименовывались в Восточносибирские с
