всего два рубля, и то рубль он получил от матери в награду за сочинение, написанное Лидой Ваккар. Пока мы возились с Ладейниковым, готовя его к контрольной, двое ребят из звена Карнеева обошли дом политкаторжан и собрали обильную жатву. Самое возмутительное было то, что они даже не жили в этом доме. Я хотел крупно поговорить с Карнеевым — его звено собрало снова около пятидесяти рублей, почти догнало нас, — но тут внезапно забрезжил луч надежды.
В нашем классе учился Юра Петров, загадочный парень. Высокий, тонкий, с хрупкими костями, которые он постоянно ломал, то прыгая с лыжного трамплина, то на катке, то занимаясь фигурной ездой на велосипеде, Петров представлял загадку и для учителей, и для нас, товарищей. Он лучше всех играл в баскетбол и в волейбол, лучше всех бегал на коньках и на лыжах, был настоящим виртуозом велосипедного спорта, но он не входил ни в одну команду. На все наши уговоры он отвечал примерно так: «Не могу, ребята. Перед соревнованием я обязательно чего-нибудь сломаю и подведу команду». — «А ты не ломай, поберегись». — «Это мое дело, — отвечал он надменно, — хочу ломаю, хочу нет». Учился он то прекрасно, то из рук вон плохо. От собраний старался отлынивать, но, когда это не удавалось, всегда брал слово и закатывал такие речи, что казалось, нет более заинтересованного в школьной жизни человека, чем Юрка Петров. Однажды нашему звену поручили сколотить тридцать почтовых ящиков для рационализаторских предложений рабочих и служащих Московского почтамта и написать тридцать призывов. Юрка Петров взялся нам помогать и обнаружил такую ручную умелость, что мы все ящики уступили ему, а сами занялись плакатами. Тогда я сказал: «Юрка, почему ты не вступишь в пионерский отряд?» — «Э, нет, — ответил он, — позволь мне умереть беспартийным». И вот этот Юрка неожиданно попросил у меня подписной лист. Почему-то я сразу поверил, что Юрка — наше спасение, но будет ли это честно в отношении Карнеева?
— Да пусть собирает, — пожал плечами Карнеев, когда я рассказал ему о предложении Петрова.
— Ну, а как же соревнование? Петров не пионер.
Карнеев улыбнулся, мне показалось, немного свысока.
— Какая разница, если деньги идут на общее дело?
— А зачем вы у нас дома перебиваете? — вспылил я.
— Что, это ваши собственные дома, что ли? — спокойно ответил Карнеев.
— Не валяй дурака! У вас никто не живет в доме политкаторжан, чего вы туда сунулись?
— Мы спорим, как два золотоискателя! — засмеялся Карнеев.
— Ладно, — сказал я примирительно. — В общем, ты прав, дело действительно общее…
Юрка Петров оправдал самые смелые мои надежды: он собрал рекордную сумму — шестьдесят рублей. Около Лялина переулка недавно открылся маленький нелегальный рынок. Юрка Петров решил обложить данью торговок ранними овощами, варенцом и салом. Он показывал торговкам лист с печатью и коротко бросал: «А ну, тетка, доставай кошель!» И тетки, видимо полагая, что этим они откупаются от преследования милиции, раскошеливались.
Вся эта история отдавала чем-то незаконным. Но Юрка Петров со смехом доказывал, что торпедный катер в равной мере будет защищать и трудовой народ, и этих спекулирующих теток. «Да, но ты обманул их». — «Ничего подобного! Я же не говорил им, что это торговый сбор, а на листе прямо сказано, куда пойдут деньги». Все же подписной лист я у него отобрал. Тем более, что Карнеев хоть и посмеялся над Юркиной проделкой, но сказал: «Чистое дело надо делать чисто».
Наше звено лихорадило, случайные всплески удачи не способны были противостоять ровному напору карнеевского звена.
После занятий мы по привычке шли на Чистые пруды обменяться мнениями и составить план очередной кампании. Май в этом году лихорадило, как наше звено. То он синел просторным, чистым небом, гнал из прибитых дорожек бульвара полевые запахи пробуждающейся земли и золотил воды пруда, то насыпал низкие серые облака, сочившиеся колкой изморозью, и морщил свинцовую воду жесткими складками. И мы, то скинув пальто и курточки, то пряча назябшие уши в поднятые воротники, топтались по дорожкам бульвара, тщетно пытаясь проникнуть в тайну карнеевского успеха.
— Они не в одиночку ходят, — говорил Ворочилин, — а всегда группами. Поэтому они никого не боятся. А я вот сунулся один в чужой двор — и сразу по шее заработал.
— Они стихи читают, — добавила Лида Ваккар.
— Какие стихи?
— Да Карнеев написал про торпедный катер. Как он бороздит море на страже наших границ.
— Тоже мне Художественный театр! — усмехнулся Ладейников.
— Ну и что же? — заметил спокойный, основательный Грызлов. — И взрослые агитбригады так делают.
— Чего же вы раньше молчали? — сказал я. — Лида, может, ты напишешь стихи?
— Я прозаик, — сухо ответила Лида.
— А разве прозаики не пишут стихов? Возьми Горького, Алексея Толстого…
— Ну, а я вроде Чехова — только прозу.
— Да, — сказал я горько. — Карнеева нам сроду не победить, мы — не те люди!
Я думал подзадорить ребят, но скорее поверг их в уныние.
— Там одна Нинка Варакина чего стоит! — мечтательно проговорил Ладейников.
— А чего она?..
— Да вытаращит свои синие глазищи, — ревниво сказала круглолицая толстушка Кошка, — и все сразу раскисают.
— У нее глаза не синие, а карие, — поправил Грызлов.
Я оглядел женский состав своего звена: хорошие девчата, но вряд ли кто раскиснет от их глаз. Надо же, чтоб так не повезло: ни поэтов, ни красавиц!
— А я петь могу, — вдруг сказал Ладейников, — и на баяне играю.
— Чего ты еще умеешь? — спросил я насмешливо, потому что все еще не мог простить ему дома политкаторжан.
— Ты погоди! — перебила меня Кошка. — А если он будет петь песню про торпедный катер?
— Откуда мы ее возьмем?
— Мотив любой годится, хоть «Юного барабанщика», а слова написать можно.
— Но у нас же никто не умеет писать стихи.
— Хорошие — да, а плохие даже я напишу. Для песни любые слова сойдут.
— И мы будем петь, как слепцы под окнами?
— А вон идет Шаповалов, давайте его спросим. — Витя! — тоненько закричала Кошка.
Шаповалов, шедший по боковой дорожке и, видимо, не замечавший нас, вздрогнул, сдержал шаг, но не оглянулся.
— Виктор! — басисто, в голос, крикнули Ладейников, Грызлов, Панков и Шугаев.
Шаповалов остановился, чуть закинул голову, будто стараясь угадать, откуда летит зов, затем повернулся и пошел к нам, зажимая рукой воротник куртки.
Я уже говорил о необыкновенной способности нашего вожатого вспыхивать и краснеть лицом. Но таким пламенеющим я еще никогда его не видел.
— Каюсь, ребята, — сказал он, подходя, — накрыли на месте преступления. — Он приоткрыл ворот куртки: на его длинной, стройной шее не было пионерского галстука.
С рядовых пионеров за такое дело строго спрашивалось, но промашка любимого вожатого показалась нам трогательной. Сам же Виктор не мог оправиться от смущения и все время, пока мы наперебой рассказывали ему о наших планах, горел факелом. Наши соображения казались ему «мировыми».
Впервые на моих глазах Шаповалов со всем соглашался, не вносил ни поправок, ни предложений. Он так мучился тем, что нарушил пионерский этикет, что ему не терпелось уйти.
— Можно подумать, он не галстук забыл надеть, а штаны, — заметил Ладейников, когда Виктор, благословив все наши начинания, поспешно удалился.
— Хамило же ты, Ладья! — возмутилась Кошка. — Вите дорога пионэрская честь!
— Пионэрская! — передразнил Ладейников. — Помешались все вы на Витьке…
Школьная молва трубила о неминуемой победе Карнеева, но мы не вешали носа. Ладейников уже разучил мотив «Юного барабанщика», Кошка обещала на уроке физики дописать последний куплет песни. Мы наметили маршрут и решили отправиться в путь сразу после окончания занятий.
