солдатских сапог, то и другое пробуждает слишком много воспоминаний. Когда мне приходится выступать в школах или в воинских частях, я в первые минуты не могу сосредоточиться. На этот раз моя рассеянность усугублялась тем, что справа от меня, прислонясь к стене и чуть закинув голову, стояла Нина Варакина. Как она моложава, какая у нее стройная, сильная фигура! Глядя на нее, так и чувствуешь свежий воздух физкультурного зала, упругие тела спортивных снарядов, глянцевитую просинь лыжной колеи и то неизменное состояние мышечной бодрости, что совсем незнакомо людям сидячей жизни. Да, она почти не изменилась и все же стала совсем другой. В ней ничего не осталось от прежней девичьей расплывчатости, полная, зрелая завершенность. От нее и вообще веяло покоем обретенной формы, и я подумал, что нам легко, просто и покойно будет говорить о прошлом.
Занятый этими мыслями, я рассеянно следил за тем, как по знаку учительницы литературы к столу выходят один за другим ученики и, смущаясь, глотая слова, бубнят содержание каких-то моих рассказов. А потом я вспомнил, как дьявольски проницательны дети, и решил не смотреть в Нинину сторону. Совершенно ни к чему давать пищу этим маленьким наблюдателям. Я стал одобрительно кивать головой, улыбаться — словом, всячески показывал свою заинтересованность в происходящем.
Но что-то со мной творилось сегодня, от этой детской аудитории шли странные, тревожные токи. На третьей скамейке с краю сидел полный, кудрявый, смуглый мальчик и, томно приоткрыв рот, глядел на меня жгучими, с поволокой, глазами южной красавицы. Ни дать ни взять мой школьный друг Миша Хорок! А слева от него тянулась к потолку всем своим длинным, узким телом, длинной худой шеей и вздернутым носом вылитая Лидка Ваккар, наша лучшая школьная гимнастка и буколическая писательница. И уже, будто наваждение, стало мне казаться, что я вижу Борьку Ладейникова, Павлика, Тюрину и вообще весь свой старый класс. Потом я увидел на задней скамейке большого мальчика, почти юношу, и тут все зашлось во мне такой непонятной, щемящей нежностью, что даже в горле защипало. Странно, все в этом редкостно красивом подростке было мне до боли знакомо: и эти ланьи глаза, продолговатые, влажные, с ресницами, касавшимися щек, когда он моргал, и смело-плавный абрис лица, и прекрасный четкий рот, и ямочка на нежном подбородке. Но я не находил в нем сходства ни с одним из моих бывших друзей. Карнеев, Панков, Грызлов, Ворочилин мелькнули передо мной, никак не связавшись с этим мальчиком. Растроганно следил я за тем, как он улыбается, проводит рукой по светлым, волнистым волосам, что-то шепчет соседу, прикрыв рот ладонью и кося на меня своим продолговатым, влажным глазом.
Но вот задвигались скамейки, освобожденно зазвенели голоса, и большой мальчик крикнул:
— Мама, я домой! Дашь мне ключи?
— Лови! — откликнулась Нина и кинула ему связку ключей, которую он поймал ловким жестом баскетболиста.
— Так это твой сын? — сказал я Нине, когда мы вышли на улицу.
— Да, мой младший, Борька. Странно, что ты его не узнал, все говорят, мы очень похожи.
— У него Юркин цвет волос, это меня и сбило. Какой он большой, на голову выше других ребят.
— Он второгодник. Весь прошлый год тяжело болел. Мне это стоило десяти лет жизни!
— Но ты прекрасно выглядишь!
— Преподавательница физкультуры обязана хорошо выглядеть.
Впереди показались желтые деревья Чистых прудов, свежо и сильно запахло палой листвой.
— А девочка, похожая на Буратино, это не Лидина дочь? — спросил я.
— Ну да, Машенька Ваккар.
— А черноглазый, смуглый мальчик, вылитый Миша Хорок?..
— А он и есть Миша Хорок.
— Мишин сын?
— Нет, Толин. Ты разве не знаешь? Миша погиб на фронте.
— Неужели его взяли в армию? Он был такой толстый, слабый, все время спал.
— Он проснулся, когда потребовалось. Миша погиб под Берлином, в самом конце… А Толя стал на костыли, кончил институт, женился, родил сына и назвал его Мишей в память о погибшем брате.
— Миша Хорок! Кроткое, безобидное существо! А Павлика ты помнишь?
— Аршанского? Конечно, помню!
— Самый чистый и прекрасный человек на свете! Он и Женя Румянцева лучшие люди, каких я только знал.
— Что же, выходит, те, кого нет, лучше тех, кто остался?
Умение без оглядки идти вперед — завидное свойство, но мне хотелось бы от Нины больше преданности прошлому.
— А ты этого не считаешь? — спросил я.
— Те, кого нет, лучше, потому что их нет. А мы лучше, потому что мы есть. Разве мы тоже не умирали, да и не один раз?
— Ну, это другое!
— Конечно, один раз умереть легче.
Под ногами шуршали опавшие листья: желтые, багряные, золотисто-коричневые, бурые, зеленые с красными прожилками. Тихонько постукивая, зубчатым колесом катится навстречу нам большой кленовый лист. Трава газона еще зелена и ярка, но будто омертвела, клейко схваченная заморозками. Двадцать лет назад на нашем бульваре так же шуршали листья и цепенела изумрудная трава, так же расточала свой печальный аромат осень, и никуда от этого не денешься! Мы выбрали низенькую скамейку под кустом венгерской сирени, ее листья, опаленные утренниками, были лиловы и шершавы. Усевшись на скамейку с вогнутым сиденьем и далеко откинутой спинкой, я будто погрузился в глубокое кресло. Недоставало лишь этой расслабляющей позы, чтобы окончательно капитулировать перед прошлым. А я не хотел обесценивать, предавать двадцать нелегких лет, и все пережитое, и женщин, которых я любил искренне и трудно. Но я ничего не мог поделать с собой.
— Как же так получилось, ведь Петров тебе никогда не нравился?
— Нет, — ответила Нина спокойно и готовно, она словно ждала, что я об этом заговорю.
— А ты ему нравилась?
— Оказывается, да… Вот как это было. Ты, наверное, помнишь, что Юрка Петров круглый сирота, его воспитывала бабушка. Едва мы кончили школу, как бабушка умерла. А тут и я осталась совсем одна. В тридцать седьмом году посадили отца, а месяцев через восемь взяли мать… Можешь не делать скорбных глаз, дело прошлое. Отец посмертно реабилитирован, мать вернулась, получает пенсию и ходит на лекции в Политехнический музей. Ну, а тогда я оказалась в пустоте. Вы все куда-то разбрелись, и тут появился Юрка Петров… Мы решили жить вместе, все-таки легче…
— Ты любишь его?
Нина засмеялась.
— Разве об этом спрашивают после двадцати лет? У нас двое парней, одного ты видел, а другой просто богатырь, на голову выше Юрки, вот такие плечи! Перешел на четвертый курс Энергетического и, по-моему, собирается сделать меня бабушкой.
— А Юрка сильно изменился?
— Как тебе сказать? Он совсем лысый…
— Спорт бросил?
— Ему запретили, недостаток фосфора в костях, помнишь, как он все время ломался? У него теперь другое увлечение: аквариум с золотыми рыбками. Недавно он добился полного кислородного обмена в воде, то-то было радости! — Нина осторожно поглядела на меня. — Ты не думай, он очень хороший инженер, награжден двумя орденами.
— Да я ничего, просто не верится: Юрка Петров, спортсмен, выдумщик, — и вдруг лысина, аквариум с золотыми рыбками…
— Ну, выдумка, положим, осталась. Только все, что он выдумывает, строго засекречено. Он, правда, замечательный инженер, может, единственный в своем роде… Почему я словно оправдываюсь перед тобой? Боже мой, Сережа, неужели я опять тебе нравлюсь?
Нина как бы наново, внимательно и долго, посмотрела на меня.
— Я бы могла тебя поцеловать, — задумчиво сказала она, — но это будет подло.
— По отношению к Юрке Петрову!
