тут она со стыдом и болью почувствовала, как тускло выглядит не только рядом с роскошной Эстергази и примадонной, но даже с рядовыми артистками, умеющими придать себе блеск малыми средствами. Она отступила в тень.
Веселая толпа прошла, обдав ароматом духов и пудры, сладким запахом дорогих сигар, благоуханием удачи. А за дверями, дружно раскрыв зонтики, погрузилась в иссеченную дождем ночь.
Вера выглянула за дверь — ливень сек по тротуарам, мостовой, листьям каштанов и платанов, по редким фигурам прохожих, крышам лимузинов, кожаным верхам извозчичьих пролеток, куда ни глянь — разливанное море.
— Тетя Пеппи, одолжите мне ваш зонтик, — попросила Вера привратницу.
— Еще чего! А если мне понадобится самой выйти?
— Но вы же никуда не выйдете до завтрашнего утра.
— А пописать? Ночью я люблю это делать под платанами. Хорошо обдувает.
— Мне так далеко идти…
— Дойдешь — не сахарная!.. Зонтик денег стоит.
— Какая же вы недобрая!..
— Посмотрим, какой ты будешь в мои годы!.. Не взяли тебя, — сказала она злорадно. — Ишь, вырядилась!.. Кому ты нужна, крыса?! — закончила со всей злобой неудавшейся жизни.
Слеза выкатилась из Вериного глаза. Девушка пошла к дверям и вдруг увидела поднос с песком и в нем — брошенные мужчинами недокуренные сигары. Она узнала толстую дорогую сигару Кальмана, уже погасшую, с серым колпачком пепла. Сама не зная зачем, она взяла окурок, сунула в сумочку и вышла на улицу.
Она шла по лужам и ручьям, не выбирая дороги, нарочно ступая в самый поток, и слезы на лице ее смешивались с дождевыми каплями.
Насквозь промокшая, она подошла к своему мрачному пансиону и увидела у подъезда знакомую фигуру с зонтом.
— Верушка, — сказал Кальман, — куда вы запропастились?
— И вы еще спрашиваете?.. Вы прошли мимо меня с этой роскошной графиней и даже не оглянулись!
— Я вас не видел, — простодушно сказал Кальман. — Я немного проводил графиню, объяснил ей, что на меня нечего рассчитывать, извинился перед друзьями и вернулся назад. Но там была только старая ведьма с огромной кружкой кофе.
— Мне надоело ждать, и я пошла к своему дружку. Он живет рядом.
— Вот как!.. — Кальман опустил голову и медленно повернулся.
— Имре! — вскричала Верушка. — Нельзя же быть таким наивным. Какое свидание?.. Какой дружок?.. Я плакала и шлепала сюда по лужам. С вашим окурком в сумочке. — Она достала остаток кальмановской сигары.
— Зачем вы его взяли? — Кальман был глубоко поражен.
— Сама не знаю… Как последнюю память о вас…
— Верушка, — растроганно сказал Кальман. — Скоро закрытие сезона. Поедемте в Венецию.
— Это неудобно, Имрушка.
— Спасибо, что вы меня так назвали. Пригласим вашу маму. Кстати, где она?
— В Румынии.
— А что она там делает?
— Выходит замуж. Но она немного потерпит… ради меня…
Гондола скользила по каналу, отражавшему серпик месяца. На фоне звездного неба вырисовывались контуры дворцов и высоченной колокольни собора Святого Марка. Затих неумолчный треск голубиных крыльев на соборной площади. Сизари, турманы, воркуны, чистяки разлетелись по крышам для недолгого чуткого сна.
Гондольер лениво шевелил веслом. Под балдахином на вытертом бархатном сиденье полулежал Казанова-Кальман, к плечу его приникла расцветшая на регулярном венецианском питании Верушка.
— Скажи, чтобы он спел что-нибудь народное, — попросила Верушка.
И на ужасной смеси немецкого, французского, с примесью условно итальянского — «бамбино», «баркарола» — Кальман заказал гондольеру венецианскую песню о любви, подтвердив серьезность заказа несколькими сольдо.
Гондольер отложил весло, достал гитару и не слишком приятным, но верным голосом запел нечто весьма далекое от колеблющегося ритма баркаролы:
— Это не венецианская песня. Это Кальмана.
— Какого еще Кальмана? — удивился гондольер. — Народ поет.
— Народ, может, и поет, но это мелодия из оперетты «Баядера».
— Синьор что-то путает, — натянуто улыбнулся гондольер.
Чтобы задобрить его, Кальман кинул еще несколько монет.
Гондольер пришел в хорошее состояние духа и громко запел шлягер из «Княгини чардаша».
— Это тоже Кальман, — огорченно сказал композитор.
— Какой Кальман? — разозлился гондольер. — Не буду петь!.. — и скрепил это решение международной формулой разрыва: — Моя твоя не понимай.
— Ты слишком популярен, Имрушка, — сказала Вера. — Вчера в траттории весь вечер играли попурри из «Марицы».
— А я что — виноват? — проворчал Кальман. — Маришка утверждает, что на страшных Соломоновых островах ритуальные убийства происходят под вальс из «Принцессы цирка».
— Очень остроумно, — суховато одобрила Верушка. — Пусть гребет к берегу. От воды несет, и слишком много дохлых крыс.
Кальман дал распоряжение обиженному гондольеру, и вскоре они вылезли из гондолы на набережной Скьявоне, неподалеку от моста Вздохов, о чем Кальман счел нужным напомнить Верушке.
— К вздохам этих несчастных прибавятся и мои вздохи, — сказала Верушка.
— Тебе надоело наше путешествие?
— Нет, ты мне надоел, Имрушка. А еще — гнилые дворцы, вонючие каналы, голубиный помет, запах жареной рыбы и туристы с отвисшими челюстями. А главное — вода. Всюду она колышется, плещется, хлюпает. И все тут какое-то зыбкое, ненастоящее. А я хочу прочной жизни на прочной земле. Мне надоела неопределенность.
Из всей ее длинной тирады, смысл которой был совершенно ясен, Кальман задержал в сознании лишь первую фразу и откликнулся на нее.
— Я должен был это предвидеть. Такая разница лет!.. Ты могла быть моей внучкой…
— Не завирайся, Имрушка. Тогда твоему сыну или дочери пришлось бы родить меня в двенадцать лет.
— А что ты думаешь, известны случаи… — Он понял, что зарапортовался, и продолжал в ином, серьезном и печальном тоне: — Никогда еще не вторгался я так глубоко в судьбу другого человека. Как хорошо мне было с тобой! Но даже в самые дивные минуты к моему счастью примешивалась боль. Ведь на свете столько мужчин, которые куда моложе и во всех смыслах привлекательнее меня.
— Разве я дала тебе повод сомневаться в моей верности? — несколько сбитая с толку витийством обычно молчаливого человека, спросила Верушка.
