Нахмурился Клягин.
Непроницаемо суров Трубников.
Спокоен Ширяев.
Слабая улыбка надежды тронула бледный лик Раменкова.
— Товарищи, вы, может, не поняли… — начинает Клягин.
— Все поняли!
— Не хотим!
— Не нужны перевыборы!
— Даешь Трубникова!
— Мы к Егору Иванычу претензиев не имеем! — вскочив с места, кричит скотница Прасковья.
Трубников поднял руку.
— Неужто? — холодно произнес он. — Я человек грубый, жестокий, самоуправный…
— Да мы не в обиде! — кричит кто-то из задних рядов.
— Не в обиде? — Трубников впился в зал своими глазами-буравчиками. — А я так в обиде! Плохо работаете, мало. При такой работе сроду в люди не выйти…
— Так говори прямо, чего надо! — слышится свежий, молодой голос Павла Маркушева. — Не тяни резину, батька!
При этом слове Трубникова шатнуло, как от удара в грудь. Тихо, со странной хрипотцой он ответил:
— Двенадцать часов в полеводстве, четырнадцать — на ферме.
— Так бы и говорил! — весело крикнул Маркушев. — Нашел чем испугать!
Кто-то засмеялся, кто-то хлопнул в ладоши, кто-то подхватил, и вот уже аплодирует весь зал.
— Голосуем! Голосуем! — требуют люди.
— Кто за Трубникова? — говорит Ширяев. — Прошу поднять руки!
Радостно и гордо люди вскидывают вверх руки; чуть помедлив и покосившись почему-то на угол, невысоко поднял руку Алешка Трубников. Но это не так. В зале воцарилась странная, напряженная тишина, и люди медленно, угрожающе поворачиваются к углу, где сидят Семен и Доня Трубниковы.
Под взглядом односельчан Семен опустил глаза. Доня заерзала на лавке, пальцы ее судорожно передернули на плечах нарядную шаль. А люди смотрят молча, ожидающе, недобро, поднятые вверх руки словно застыли. Доня опустила шаль с плеч, будто ей жарко, и вдруг резко, зло пнула мужа локтем в бок и тут же вскинула белую, по плечо голую руку. Его губы беззвучно шепчут:
— Уеду… Уеду… Уеду…
— Единогласно! — громким, твердым голосом произносит Маркушев.
— Единогласно! — повторяет Ширяев. Трубников встал из-за стола, шагнул вперед.
— Ну, так… — сказал Трубников и замолчал. — Раз вы так. — Он опять замолчал.
А зал, почувствовав его волнение, ответил шквалом аплодисментов.
Перекрывая шум хлопков, Трубников крикнул:
— Будем, как говорится, насмерть… вместе — до коммунизма!
Часть вторая
Быть человеком…
Пепельница, полная окурков. Чья-то большая волосатая рука давит в пепельнице хилое тело «Гвоздики», как называют в народе папиросы «Прибой».
В кабинете секретаря райкома идет очередное заседание. Сейчас говорит Трубников. Он сильно изменился с той поры, что мы с ним расстались: поседел, лицо изрезалось глубокими морщинами на лбу и вокруг рта, но взгляд по-прежнему тверд, неуступчив.
— …Обязательства, обязательства! Вечно одна погудка. Разве мать берет обязательства перед младенцем? Она его просто кормит своим молоком. Вот и мы должны накормить народ…
— О том и речь! — торжествующе перебивает его секретарь райкома Клягин. — Вот товарищ Сердюков, — он кивает на тучного председателя с буденновскими усами и Золотой Звездой Героя Социалистического Труда на кителе, — обязуется довести годовой надой до шести тысяч литров молока.
— От каждой из двадцати коров рекордной группы, — насмешливо доканчивает Трубников. — А с остальных трехсот, дай бог, полторы тысячи нацедит!
— Сказал бы просто, что славе моей завидуешь! — Председатель с буденовскими усами косит на свою звездочку.
— Нет! — с силой говорит Трубников. — Спаси меня и помилуй от такой славы, как твоя или его. — Он тычет культей в другого «звездоносца».
— А я чем тебе не угодил? — усмехается тот.
— Высокими урожаями, — отвечает Трубников. — Тридцать пять центнеров с гектара на площади, где собаке задрать ногу негде!
— Постой, Егор Иваныч, — вмешивается секретарь. — Ты подойди к вопросу политически. Товарищ Сердюков и Мышкин своими рекордными достижениями показывают всему миру безграничные возможности колхозного строя.
— Показывают — это точно! — с горечью говорит Трубников. — Да разве колхозы для показухи существуют? Наше дело — производить… А вот что мы производим…
Он достает из кармана завернутый в газетную бумагу кусок ржаного хлеба Разворачивает газету, видна дата: «30 марта 1952 года».
— В столовой я этот хлебушек взял, — говорит Трубников. — Кусок с ноготок, а сто граммов тянет. Вода, глина и жмых — тяжелая смесь. Вот чем людей кормят!
Председатели, кто смущенно, кто с огорчением, кто равнодушно — не такое видывали, — разглядывают страшный суррогат хлеба.
— К чему это? — поморщился секретарь.
— А к тому, что хозяйничать по-сердюковски колхоз «Труд» не будет. Мы берем три тысячи литров с коровы, зато от всего стада. А стадо у нас восемьсот голов. Урожай зерновых у нас — шестнадцать центнеров с гектара, зато на всей площади. И наша задача — сделать все хозяйство высокопродуктивным, а не поражать мир липовыми цифрами. — Трубников перевел дух, поднялся! — Если разрешите, товарищ Клягин, я пойду, сын у меня что-то приболел.
— Будь здоров, Егор Иваныч, — с некоторым облегчением произносит Клягин.
Трубников выходит.
— Вечно он воду мутит, — замечает Сердюков.
— Пыжится, как принц Умбалла, — подхватывает Мышкин, — а где в «Труде» орденоносцы?
— Зато все сыты, — вполголоса произносит председатель колхоза «Красный путь».
— Ты, Пантелеев, эту потребиловку брось! — осаживает его Клягин.
— При чем тут потребиловка! — взорвался обычно тихий председатель. Прав Трубников. Вместо дела показуху разводим!
— Смотри, товарищ Пантелеев, подобными разговорами ты поставишь себя вне рядов партии, — предупреждает его Клягин.
— Да я ничего… — смешался Пантелеев.
— Одному Трубникову все сходит, — заметил кто-то из председателей.
— И ему не сойдет, всему свой срок, — успокоил председателя Клягин.
— Продолжаем, товарищи. Особенно плохо в нашем районе обстоит со свиным поголовьем. Достаточно сказать, что по свиноводству у нас нет ни одного Героя Социалистического Труда…
…Площадь перед зданием райкома, исхлестанная дождем со снегом. Выходит Трубников, на ходу натягивая прорезиненный плащ. Забирается в стоящий у подъезда вездеход. За рулем — Алешка Трубников,
