— Знаю… Сколько ж всего гармонистов убывает?
— Почти весь выпуск… Человек тридцать.
— Что?! — у Трубникова глаза выкатились из орбит. — Ты что городишь? Вас же четверо было!
— Так это вчера… А из райкома комсомола приехали и велели всем подавать в институт.
— Старый дурак! — ударил себя по лбу Трубников. — Неужели я не мог догадаться! Ну, нет. Черта лысого дам я разрушать колхоз!..
Правление колхоза «Труд». Трубников звонит по телефону:
— Обком партии?.. Товарища Чернова… Что-что? На уборочной?.. Кто же из секретарей есть?.. Алло!.. Алло!..
— Чего шумишь, дорогой? Чем недоволен? — раздается за спиной знакомый, опасно ласковый голос.
В дверях стоит Калоев с инструктором отдела культуры.
— Что же это получается? — говорит Трубников. — Молодежь бежит из колхозов. Это, можно сказать, всеобщее бедствие. А тут ответственные товарищи сами сманивают молодежь, которая хочет работать в сельском хозяйстве…
— Постой… Постой!.. — перебивает его Калоев, и за стеклами пенсне, совсем не искажающими глаза, заблистали два голубых, холодных и ярких факела. — Как ты сказал? Молодежь бежит из колхозов?.. Бедствие?.. Ты это в «Правде» прочел? Давай считать, что ты этого не говорил, а я не слышал.
— Вы меня не пугайте, — горько говорит Трубников. — Чего с меня взять?
— Живешь, как персидский шах: одна жена в городе, другая — под боком, холодно улыбается Калоев. — Не прибедняйся, товарищ Трубников.
— Вон вы куда гнете! — вскинул мрачно глаза Трубников. — Не выйдет!..
— Зачем пугать? — говорит Калоев почти весело. — Мы тебя немножко воспитаем. Ты не понимаешь морально-политического смысла этого мероприятия. В одном колхозе тридцать человек поступают в институт!
— Но позвольте: разве у ребят настоящая подготовка?! Ведь большинство и в институт не поступят, а назад не вернется, а если вернется, так с щербинкой в душе…
— Хватит, мы не на базаре! — жестко прервал Калоев. — Ступай приведи себя в порядок, скоро начинать…
Трубников и Кочетков ведут тихий разговор в кухне.
— Поверишь, мне стало страшно… — Трубников чуть поморщился. — Это не фанатик, не жестокий, хоть и честный, дурак — мы с тобой знали и таких, — не демагог, а прямой, почти открытый враг всего, ради чего мы живем.
— И все-таки, если ты сейчас уступишь, считай, тебя уже нет, — твердо говорит Кочетков.
Ярко освещенный подъезд колхозного клуба. Доносятся звуки штраусовского вальса. В дверях толпится пожилой народ, глядя на танцующую молодежь.
Кружатся с нарядными кавалерами и друг с дружкой девушки, иные еще в школьной форме, иные в праздничных, взрослых платьях.
Стрекочут кинокамеры. Сиренево клубятся лучи юпитеров, щелкают фотоаппараты. Потные корреспонденты задыхаются от обилия материала.
Танцуют в фойе и большом зале, до половины освобожденном от кресел. Оркестр помещается в глубине сцены.
Отечески поглядывает на веселую кутерьму представитель обкома партии Георгий Калоев. Инструктор ни на шаг не отходит от него.
Оркестр заиграл красивую и грустную мелодию.
Калоев подходит к нетанцующей молодежи и по-дирижерски вскидывает руки.
— Ну, хором…
Ребята нестройно запевают.
— Веселей! — кричит Калоев. —
Поют ребята.
Калоев дирижирует хором. Песня явно не получается. Певцы все больше и больше скисают и наконец умолкают совсем.
Оркестр, чтобы исправить положение, играет бурную плясовую.
На круг вышли всего две-три пары.
Большая группа молодежи — будущие студенты — столпилась в углу и о чем-то взволнованно переговаривается.
— Товарищи, на круг! — кричит парень с красным бантом на рукаве, словно свадебный шафер.
Никто не откликается на призыв.
Калоев недовольно хмурит брови.
Парень с бантом бросается к «студентам», подхватывает Нюру Озеркову и начинает с ней отплясывать. Они не находят подражателей, да и сама Нюра, освободившись от кавалера, возвращается к товарищам.
— Маркин! — окликает Калоев парня с бантом. Тот подходит.
— Что смолкнул веселья глас? — шутливо, но с опасной ноткой спрашивает Калоев.
— Да беспокоятся они, что Трубникова нет, — смущенно говорит секретарь райкома комсомола Маркин.
Калоев надменно вскинул бровь.
— А представителя обкома партии им мало?
— Боятся — вдруг он справок не даст, а без справки никуда не сунешься.
— Передай им — справки будут! — покраснел Калоев. — Это я, Калоев, говорю!
— Да ведь они такие… — мучительно мнется секретарь. — Для них Трубников — закон… А он не пришел…
— Ну, так он придет!
Щеголеватые сапоги шагают по влажной после недавнего дождя земле, наступают в плоскую лужу, давя в ней отражение месяца, подымаются по ступенькам крыльца.
Трубниковская собака, такая злая в недалеком прошлом, подняла голову, раздумывая — вылезать ей из-под крыльца или нет, и, лениво зевнув, закрыла глаза.
Трубников сидел в носках на постели и читал какой-то журнал. Он, конечно, слышал, что кто-то вошел, но поднял голову, лишь когда Надежда Петровна окликнула его.
— Егор, к тебе пришли!
— Добрый вечер… Моя хозяйка, — представляет Трубников Надежду Петровну.
Та шагнула было к Калоеву, протянув дощечкой руку, но тот будто не заметил ее, и рука женщины опустилась.
— О твоем аморальном разложении мы поговорим в другом месте! — с яростью бросает Калоев Трубникову. — А сейчас кончай волынку, гражданин председатель!
