Петровна. — Ведь Егор не стал бы от меня скрывать?
Но Полина молчит, отводя глаза.
Трубников сидит у окна. Входит Кочетков, сбрасывает дождевик, вынимает какие-то бумаги из планшета и кладет в стол.
— Раскулачили подчистую! — натянуто шутит он. — Можешь гордиться, Егор, теперь мы выполнили план госпоставок на двести процентов!
Трубников молчит. Кочетков подходит к нему и видит погасшее лицо друга.
— Ну ладно, Егор… Давай жить дальше.
— А как? — глухо произносит Трубников. — Мне стыдно людям в глаза глядеть. Выходит, и кто лодыря гонял и кто вкалывал кровь с носу — всех под одну гребенку обстригли…
— Никто тебя не винит. — Кочетков нервно закуривает.
— Ладно, помолчи… — Трубников снова смотрит на заплаканное окно, за которым с пробуксовкой ползет очередной грузовик с зерном.
Возвращается Прасковья и тихо проходит в кабинет. За ней появляются Игнат Захарыч, Самохина, кузнец Ширяев, Павел Маркушев.
За окном проползает новый грузовик.
— Да пройдут они когда-нибудь, мать их в душу?! — кричит в бешенстве Трубников.
— Слава тебе господи, выздоровел! — слышится густой бас Игната Захарыча.
Трубников оборачивается и видит свою испытанную гвардию.
— Вы чего тут?
— Прасковья панику навела. «Дуйте, орет, в правление, батька вешаться собрался!»
— Врет он как сивый мерин, — плюет Прасковья. — Сроду я таких глупостей не говорила. А что не показался ты мне — это верно. Сидишь как сыч, нахохлился, на себя не похож, я и погнала их сюда!
— В общем, Егор Иваныч, — решительно начинает Ширяев, но по скудности запаса слов заканчивает менее бодро, хотя и от души, — ты знай, что мы того… завсегда… одним словом… с тобой, значит!..
— Хорошо сказано! — одобряет Игнат Захарыч. — Завсегда!
— В «Маяке» сроду зерна на трудодни не давали, и ничего! — добавляет Прасковья. — А у нас и денежный аванс дали, и картошку, и грубые корма. До новины как-нибудь дотянем!
— Хлеб легче вырастить, чем людей, — говорит Ширяев. — Пусть мы зерна лишились, зато сохранили людской состав.
— Ну, хватит митинговать, — своим обычным жестким тоном говорит Трубников. — Давайте работать. А ты, Прасковья, смотри у меня — людей от работы отрывать! Тоже еще — народный трибун!
Посмеиваясь, колхозники выходят. Трубников глядит им вслед, затем поворачивается к Кочеткову.
— Вот люди… да за них десять раз сдохнуть не жалко!
«Егор, я ушла к Прасковье. Жить буду у нее. Так нужно. Надя».
Трубников протягивает записку Кочеткову. Они молча смотрят друг на друга, затем Трубников, как есть, без плаща и шапки, бросается на улицу.
В избе Прасковьи. Трубников и Надежда Петровна.
— Нет, Егор, нет, дорогой, — качает головой Надежда Петровна. — Так надо.
Она полностью овладела собой. Смуглое лицо ее полно доброты и спокойной решимости.
— А я и не прошу! — кричит Трубников. — Если ты не вернешься домой, я тебя!.. — Не зная, какой каре подвергнуть Надежду Петровну, вдруг выпаливает: — Я тебя из колхоза исключу!
— Довольно, Егор! — говорит она с непривычной твердостью. — Я ведь тихая, а коли тихий человек чего решит, его не собьешь.
И Трубников понял, что ему не переубедить Надежду Петровну. Ради него пошла она на самую трудную для себя жертву и не отступится, чего бы ей это ни стоило. Плечи председателя впервые поникли…
Завывает вьюга. Крутит белые спирали и гонит их по деревенской улице, словно снежные перекати- поле.
Кабинет Чернова. Владелец кабинета сидит за столом, его большое крестьянское лицо, как и всегда, кажется огорченным, но появилось в нем что-то новое: усталая ясность и, пожалуй, твердость.
— Надо нам потолковать по душам, Егор Иванович, — говорит Чернов.
— Ка-ак? — Трубников приложил ладонь к уху, лицо его в этот момент отнюдь не свидетельствует о ярком уме.
— По душам, говорю!.. — повысил голос Чернов. — Как коммунист с коммунистом…
— Не поздно ли? — туповато спросил Трубников.
— Лучше поздно, чем никогда…
— А-а! — Трубников делает испуганные глаза. Он оглядывает кабинет, подходит к тумбе с телефонами и снимает трубки.
— Что это значит? — в голосе Чернова удивление и недовольство.
— Такой разговор лучше без свидетелей вести! — дурашливо ухмыляется Трубников.
— Да бросьте вы… — отмахнулся Чернов.
С улицы донесся долгий звук автомобильной сирены. Чернов подходит к окну и раздергивает шторы. Трубников присоединяется к нему.
На площадь из-за поворота выскакивает черная машина и, в нарушении правил, мчится через площадь, оставляя на белом снегу широкие, дегтярно-черные полосы. Высвеченное фонарями, в задней стенке фургона четко обрисовалось зарешеченное окошко.
— «Черный ворон, черный ворон, что ты вьешься надо мной!..» — вполголоса напевает Трубников.
Чернов, словно от боли, поморщился.
— Ладно, Егор Иваныч, — устало говорит он. — Ты не Суворов, я не Павел! Брось прикидываться! — переходит он на «ты». — Лучше скажи-ка, только прямо… во что веруешь?
— Я? — Трубников теперь пристально глядит в глаза Чернову. — В триединство, товарищ Чернов!
— То есть?
— Верю в партию, Советскую власть, коммунизм! Чернов кивнул головой.
— Ну так вот… — помолчав, говорит он. — Представили мы тебя к Герою Социалистического Труда. Думаю, Москва поддержит. В случае чего сам съезжу, потолкую в ЦК. Тогда ты станешь не по зубам Калоеву…
— Вон что! — Трубников понимающе смотрит на Чернова.
Приемная секретаря обкома. За столом, погрузившись в чтение какого-то романа, сидит знакомая нам секретарша. Слышится мелодичное посвистывание и входит Калоев. Уверенно направляется к кабинету.
— Товарищ Чернов занят, — говорит секретарша, отложив книгу.
— У вас сколько диоптрий? — почти коснулся пальцем ее очков Калоев.
— Три… — растерянно ответила секретарша.
— Мало, мало! Надо пять, шесть, десять диоптрий! — кричит Калоев. — Вы же людей перестали узнавать!
— Я вас прекрасно узнала, товарищ Калоев, — взволнованно говорит секретарша. — Но товарищ Чернов сказал, что никого не примет.
Калоев презрительно оглядывает ее.
— Кто у товарища Чернова?
— Председатель колхоза… Трубников.
