— Вы знаете ее, — мягко сказал другой, тоже видный парень, но очкарик, что сообщало ему некоторую ущербность в сравнении с его другом.
— Кто она? И откуда я могу ее знать?
— Молодая писательница. Она ездила с вами в Тарусу, — с укором, чуть излишне суровым, сказал блондин.
Они из радиокомитета! — осенило меня, и я не ошибся. Видимо, она дала им свои фигуративно- абстракционистские рассказы, и они хотят знать мое мнение. Я тут же подтвердил, что мы с Мариной знакомы, просто я не знал ее полного имени.
Их интересовало не мое мнение, а мнение Паустовского. Боясь ее подвести, я ответил уклончиво:
— Думаю, что ему понравилось. Подробностей не знаю. Она ходила без меня. Я был на съемках.
Они обменялись странным взглядом. Я перестал понимать, что им от меня нужно. Если Марина наврала, что Паустовский в восторге от ее творчества, то мой ответ вполне корректен. Если же она сказала правду, то зачем вообще было спрашивать.
— Петр Маркович, — как-то очень значительно и тягуче произнес блондин. — А сколько от Тарусы до станции?
Совершенно сбитый с толку, я пробормотал, что километров пятьдесят.
— Ага. Пятьдесят километров, — повторил блондин и снова переглянулся с очкариком. — Совершенно верно. Так же верно, как и то, что вы, Петр Маркович, подлец и негодяй.
Это настолько не соответствовало моему ожиданию, что я растерялся самым жалким образом. Тем более что не понимал, как связано расстояние от Тарусы до железнодорожной станции с моим нравственным обликом. Суть этой истории и сейчас, по прошествии стольких лет, темна для меня. Но уже тогда я понял сквозь все свое обалдение, что Марина зачем-то наврала, будто ей пришлось проделать пешком эти пятьдесят километров. Может быть, я поступил с ней так варварски из-за того, что она отвергла мои домогательства? Для чего понадобилась ей эта ложь?
— Мне кажется, здесь не место для таких объяснений, — как-то пришибленно промямлил я и хотел вернуться за свой столик.
Два не очень сильных, но звучных, как и всегда, когда бьют по околоушной кости, удара обрушились на меня сзади.
Дешевых лавров захотелось этому дураку-блондину. Как же, на глазах всего ЦДЛ набил морду известному писателю! За честь женщины, на глазах его жены и друзей, на глазах всего писательского сборища дал предметный урок негодяю. А то, что наказуемый лет на двадцать старше, роли не играет. Нет, играет, именно поэтому он не посмеет ответить, утрется или будет жалко взывать к администрации. Было мгновение странной грезы, когда передо мной проплыла косая смуглая скула то ли Алеши Поповича, то ли Чурилы Опленковича, то ли другого какого богатыря, а в груди мощно зазвучала увертюра 1812 года, и сразу я стал весь в сборе и восторге: вот оно, долгожданное!
Я, конечно, понял, что ударил меня блондин, но первый удар я нанес не ему, а его другу — по очкам, чтобы вырубить его из дальнейшего. Слабоглазые больше всего опасаются за свои очки. Расчет был верен, больше я его не видел. Потом я занялся блондином. Тот, видимо, посчитал, что дело сделано, и был настроен на увенчание лаврами, а не на продолжение драки. Он стоял, опустив руки, и улыбался расслабленно-горделивой улыбкой. Я сразу разрушил эту его улыбку, окровавив рот. Он попятился, оступился на ковровой дорожке и упал навзничь на чей-то столик, передавив посуду и сбросив на пол бутылки и блюда. Я стал рубить в песи, крушить в хузары, как призывает русский боевой клич, пока меня не оторвали от него какие-то доброхоты. Вмешательство посторонних не понравилось Лелиному сыну Паше, здоровенному малому, занимающемуся каратэ. Он освободил меня, а блондина ударил в солнечное сплетение. Я не заметил удара, видел только, что блондин сложился, и нанес ему снизу несколько сильных ударов в лицо. Он упал на пол, а я вернулся за столик, куда только что подали мой бифштекс. Я, конечно, запыхался, но был совершенно спокоен, налил себе водки, с удовольствием выпил и принялся за бифштекс. Над блондином уже хлопотали клубные служители, его подняли и увели.
Гелла едва успела расплатиться за побитую посуду и прочий урон, нанесенный соседям по столику, когда возле нас возникло гофманское существо, но не из добрых фей, а из отрицательной нежити: костляво-зеленое, с чудовищной копной волос, острым личиком насекомого, мокрым от слез, и оглушительно горластое. Ей-богу, грязнулька злосчастной тарусской поездки была куда привлекательней. Но ей, верно, казалось, что она нарядна, ухоженна и вполне достойна высокого места и торжественного акта возмездия.
— Там милиция! Спасите моего мужа!
И опять я проявил поразительную тупость. Что-то не везло мне с ней.
— А разве вы замужем?
— Видали! — завопила она. — Мой муж набил ему морду, а он его не знает. Муж защитил мою честь!
Гелла звонко расхохоталась.
— Еще одна такая защита, и вы останетесь вдовой.
Тут в Марине иссякли и пафос, и чувство юмора, ответ прозвучал по-босяцки:
— А ты вообще молчи, курва!
Наша официантка Таня, кустодиевская красавица с железными мышцами, взяла Марину за волосы у загривка, другой рукой ухватила за тощий зад, подняла, странно замолкшую, не сопротивляющуюся, отнесла к двери и вышвырнула вон.
Мы выпили за здоровье Тани, но расслабиться нам не дал ходивший на разведку Коля Садкович.
— Всем быстро смываться. Я с машиной. Выходите на Воровского. Продолжим у нас дома.
— Почему мы должны бежать? — возмутился я. — Он же на меня напал!
— Он исходит кровищей. Твои дружки тебя заложили, говорят, что его били скопом.
— Но это брехня!
— Я не бил его, — сказал Паша, — только применил прием.
— Администрация на твоей стороне. Они все уладят. Но нам надо делать ноги.
Он был не на шутку встревожен, и мы послушались. Семь человек набились в «Волгу», просевшую до земли.
— Дай бог, чтоб выдержали рессоры, — сказал Садкович.
Они выдержали. И мы долго гуляли в его гостеприимном доме.
На другой день я пошел в ЦДЛ узнать, чем кончилось дело. Администрация клуба переусердствовала, защищая своего; о дебоше мнимого мужа Марины, оказавшегося и впрямь работником радиокомитета, сообщили его начальству. Мне это было неприятно, хотя симпатии к пострадавшему я не испытывал. Мне куда жальче было бедную, расфуфырившуюся, как на бал, истеричку Марину.
Я остался обедать в ресторане и услышал о своем подвиге в чеканной формулировке легенды: «Трахнул жену, избил мужа и доел бифштекс».
16
Упоенный своей победой, я мечтал о новых лаврах. И они не заставили себя ждать. Но я никак не думал, что полем битвы снова окажется ЦДЛ. Здесь-то, горделиво и наивно думал я, меня будут опасаться. Да ведь чужой опыт всегда пропадает втуне. А возможно, мой будущий противник даже не слыхал, что я самый страшный аллигатор в мутных водах ЦДЛ; Однажды после затяжного обеда (появлялись все новые друзья, и обед начинался сначала), перешедшего в неторопливый ужин, по пути к выходу мы с Геллой обнаружили в пивном зале, украшенном шутливой стенной росписью, группу молодых грузинских поэтов, возглавляемых мэтром, грузином московского разлива Коберидзе. Гелла с ее блистательными переводами из Галактиона Табидзе и Симона Чиковани была для грузин чем-то вроде священной коровы. Ее сразу окружили, потащили за столик. После велеречивого тоста в ее честь все возжаждали стихов, и Гелла с величайшей охотой откликнулась на призыв.
Она читала своим поющим голосом, грузины восхищались, рыдали, целовали ей руки, вино лилось
