Беседа не клеилась. Говорили неохотно. Алёше особенно невмоготу было это принуждённое молчание.
— Попоила бы гостей чаем, Таньча! — сказал он.
— Давайте, девочки, самовар ставить! — обернулась Таня к Кате и Машеньке.
Те засуетились, стали щепать лучину, потащили самовар на улицу.
Самовар скоро зашумел, из-под крышки повалил пар и стала выплёскиваться кипящая вода.
Таня стала копаться в шкафчике. Нашла сахар, варенье, сухари.
— Не трудись, Таня, — сказала Соня. — Что-то неохота пить.
Отказалась от чаю и Леночка Иевлева. Катя пододвинула к себе чашку, да так и не прикоснулась к ней. Алёша выпил две чашки, обжигаясь и давясь, но, заметив, что и у Феди чаепитие подвигается плохо, отодвинул свою чашку.
— Таньча! Сыграла бы что-нибудь!..
— Не хочется! — отозвалась Таня.
Алёша, пригорюнившись, посмотрел на сестру.
— Вот так и будем сидеть и слезы точить, сеструха?
— А что тебе надо?
— Да ничего! — поспешно ответил Алёша, решив, что Таню сегодня лучше не задевать. — Федя, пройдёмся, что ли… Сил никаких нету на эту панихиду смотреть. К Антонию Ивановичу зайдём.
Они поднялись и вышли.
Девушки молча сидели в вагоне. Медная луна вылилась из-за горы, озарив оранжевым светом дымку пыли и пара над депо. Тускло светились стекла вагона. Уменьшаясь в размере, луна полезла в высоту, теряя красноватую окраску и принимая серебристый цвет. Оконные переплёты светлыми пятнами легли на пол. Ровный четырехугольник дверей, освещённый снаружи, разделил вагон пополам. На небе не было ни одного облачка. На западе ярко светилась Венера.
— Любимая звезда моя! — сказала Соня, подняв к Венере глаза. — Вот иной раз так уж плохо на душе, что и сказать нельзя, а поглядишь на неё — и кажется, что все устроится, что не стоит горевать, все будет как следует.
— Давайте, девочки, стихи читать, — вздохнув, предложила Катя.
Простые слова, которыми пользуешься повседневно, не шли в этот вечер на ум. Хотелось каких-то слов необыкновенных, звучных, особенного смысла исполненных, таких слов, которые вместили бы в себя все душевное беспокойство, что владело в этот вечер всеми первореченскими друзьями Виталия, в первый раз за многие дни не чувствовавшими теперь его возле себя…
«Увидимся ли?» — промелькнула у Тани тягостная мысль, но чтобы не накликать на Виталия несчастье, она отогнала от себя эту мысль и повторила несколько раз сама себе: «Увидимся! Увидимся! Увидимся!»
— Ну, начинайте, девушки Катя, давай! — сказала Таня.
— Да я не знаю, девочки, ничего, — смутилась Катя. — Разве только то, что в альбомах видела. Я и о стихах-то узнала, как мы дружить начали. А про любовь можно? — спросила она.
— Читай, что хочешь!
— Ну, я про любовь.
Она потеряла вдруг всю свою бойкость и совсем тихим голосом прочитала:
— Да это же не про любовь, а про русский язык! — недоуменно сказала Машенька, всплеснув руками.
Девушки расхохотались.
— Ты всегда что-нибудь выдумаешь такое, Машенька, что… — не закончив свою мысль, заметила недовольно Катя. — При чем тут русский язык? Ясно сказано «Не умею высказать, как тебя люблю!» Значит, про любовь.
Машенька тихонько сказала:
— Да, я читала это стихотворение. У Васьки нашего была такая книга, на ней написано: «Русский язык». Ну, я и думала, что там про русский язык написано. — Она испугалась, что рассердила Катю, и выпалила в один вздох: — Девочки, я больше не буду перебивать, честное слово.
— Не мешай, Маша!
Таня привлекла Машеньку к себе и ласково закрыла ей рот руками. Но Машенька подсела возле Кати и шепотком спросила:
— Катюша, а ты любишь кого-нибудь?
— Люблю! — быстро ответила Катя, глядя через плечо на Машеньку.
Та так и замерла вся, ожидая признания.
— Кого, Катя? — чуть слышно спросила Машенька.
— Нашего рыжего кота Фильку!
Девушки рассмеялись, глядя на совершенно озадаченное лицо Машеньки. «Ну и Катька! — подумала Машенька. — Ох, как-нибудь я её отбрею!» Впрочем, это было неосуществимое желание, потому что более кроткое существо, чем Машенька, трудно было отыскать. Она хотела было сказать что-нибудь, но в этот момент Соня Лескова глубоким своим голосом начала читать стихи, отчего у Машеньки сразу заныло сердце и она вся обратилась в слух:
Соня читала выпрямившись, без жестов, по обыкновению стиснув пальцы так, что они побелели. Только губы на её побледневшем от внутреннего волнения лице шевелились, выговаривая удивительной красоты слова, да сияли (именно сияли!) её очи… Грустное было это стихотворение. Настроение его соответствовало настроению девушек, то, о чем рассказывало оно, так больно задело их, сегодня расставшихся с другом, что девушки едва сдерживали слезы. Машенька, представив себе, как гордо росли эти пальмы, жаждавшие принести усладу уставшим, и как погибли они от равнодушной и безжалостной руки человека, возмущённо сказала:
— Ну, зачем порубили-то? Оно хоть и дерево, а тоже жить хочет… — Неожиданная догадка осенила её; она широко открытыми глазами окинула подруг: — Девочки, а может, это и не про деревья вовсе… Ой, какой ужас!..
— Теперь твоя очередь, Маша, — строго сказала Катя.
Машенька охнула. «Ну, Катька, Катька, враг ты мой по гроб жизни!» Она надеялась, что ей придётся только слушать.
— Ну, я никаких стихов не помню. Они сами собой улетучиваются. Кажется, вот помнила, даже про себя шептать могу, а как сказать надо — ну, ничего не помню. Я во всех альбомах только одно и пишу, — сказала она жалостливо:
Катя всплеснула руками.
— Машка!! Так это ты, оказывается, все альбомы перепортила! А я все доискивалась, кто мне золотой обрез чернилами измарал? Ну, чудо ты из чудес!
— Так я же любя, девочки! — сказала Маша обиженно.
Видя, как задрожали у Машеньки губы, Таня обняла её и усадила между собой и Соней…
Девушки вспоминали стихи, ища таких, которые бы выразили их настоящие чувства. И Таня захотела прочитать то, что её самое глубоко потрясло силою чувства.
— Девочки! Давайте теперь я почитаю. — Она встала.
— Да ты сиди, так задушевнее получается, — остановила её Катя.
— Нет, эти стихи стоя надо читать! — отозвалась Таня.
И словно ветром пахнуло от слов, которые произнесла Таня:
— «Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, чёрной молнии подобный».
