Женя развертывает пакеты, восхищается чувяками, делает выговор за тесемки, ест привезенные конфеты и расспрашивает об оперном спектакле – все это сразу, так что получается:
«Ах, как они красивы и удобны!.. Я вам говорила, что надо восемнадцать аршин… Хорошо она пела?..
Какое соловьиное горло… И пошире – гораздо шире… Это с ликером… А баритон и тенор хороши были?.. Если запачкаются, я вычищу их бензином… Хочешь шоколадную тянушку?»
Я повторяю Жене ее слова, она хохочет и вспоминает о нотах. Сидоренко хватается за голову – ноты-то он забыл.
Женя не хочет ждать завтрашнего дня и посылает повара Михако за нотами.
– Вы сейчас, сейчас споете!
– Какой у меня голос с дороги! – говорит Сидоренко.
Но Женя неумолима, она открывает рояль, зажигает свечи.
Мария Васильевна уходит спать.
Я выхожу на террасу и сажусь в качалку.
Сидоренко выходит за мной. Оживление его прошло, он мрачен.
– Что это, Виктор Петрович, вы вернулись из Тифлиса невеселы? Дела?
– Нет, Татьяна Александровна, все дела в порядке, и я очень рад, что вернулся. Я так страшно соскучился, так хотел скорей видеть… вас, всех. Мне ужасно вас всех недоставало… Скоро приедет ваш муж?
– Илья Львович? – поправляю я. – Недели через две. Это один из моих капризов: я ужасно не люблю почему-то, когда сожительницы говорят: «Мой муж».
Это меня бесит. Действительный статский называет себя генералом.
Раз я даже обиделась на Илью, когда он меня кому-то представил как свою жену. Это было в начале нашей связи.
– У меня есть свои имя и фамилия, Илья. Ты разве стыдишься меня?
– Таня, бог с тобой, – всполошился он, – это я для тебя…
– Значит, ты думаешь, что я стыжусь, что люблю тебя. Мне гораздо неприятнее фигурировать в непри- надлежащем мне звании. Я не люблю афишировать наши отношения, но есть люди, не прощающие этого, – и я не желаю их обманывать, воровать их расположение.
– Ну, Таня, неразвитые люди…
– А может быть, щепетильно нравственные.
– Фарисеи.
– Зачем? Будь справедлив, Илья. Я себя считаю твоей женой. Я знаю, что я больше тебе жена, чем многие жены своим мужьям, но это не мое звание, вот и все. Я же не называю себя графиней Кузнецовой.
Сидоренко пристально всматривается мне в лицо. Что он хочет, чего ему нужно от Ильи?
– Татьяна Александровна! – вдруг прерывает он молчание. – Отчего это я вас боюсь?
– Меня? Вот забавно!
– Мне иногда хочется задать вам несколько вопросов, и я боюсь…
– Я просто сегодня не узнаю вас, Виктор Петрович! – смеюсь я. – Вас, верно, укачало на пароходе.
Женя вбегает на террасу со свертком нот. Ее личико прелестно в своем оживлении. С каким восторгом она перебирает ноты! Она любит и понимает музыку: ей бы готовиться в консерваторию – она прошла хорошую школу у матери, но Катя решила, что Женя поступит на педагогические курсы.
Не хочу ссориться с Катей, но Женю я ей не уступлю – грешно зарывать талант.
– Григ – это ваше, Таточка. «Жаворонок» Глинки – мой. Рахманинов – новое? Это вы сегодня же споете, Виктор Петрович! Что это, вальсы Шопена?
– И прелюдии, и баллады! Это мой вам гостинец, Женя Львовна!
– Вы умница! Просто не знаю, как и благодарить вас! Ставлю вас отныне в кавычки! – кричит Женя в восторге. – А это что? Романс для меццо-сопрано: «Любовь – это сон упоительный» Павлова.
– Что ж это я совсем забыл вам рассказать! Это, Татьяна Александровна, вам посылает Старк.
Я точно срываюсь и лечу с отвесной ледяной горы. Я, верно, ослышалась?
– Какой Старк?
– Да разве вы не помните? Мы тогда из-за него поссорились на пароходе. Ваш спутник до Москвы. У вас еще рисунок с него.
Болтун, глупый болтун, неужели он рассказал ему про рисунок?
– Ничего не понимаю, Виктор Петрович, – говорю спокойно, сама восхищаясь своим тоном. – Как же он узнал, что мы с вами знакомы?
– Да мы говорили о вас.
– Не понимаю, как вы договорились до меня?
– Очень просто. Я с ним столкнулся в Hotel Oriental. Сели вместе обедать. Во время обеда мне подали ваше письмо. Я так обрадовался! – Читаю и хохочу, как вы описываете вашу поездку в Ольгинское и толстого духанщика, ухаживающего за Женей Львовной… Женя Львовна, он был с усами?
– С бородой!
– Слава богу, а то я стреляться хотел. Ну, Старк заинтересовался, чего я смеюсь, я дал ему прочесть ваше письмо, потом…
– Вы дали прочесть мое письмо?
– Да отчего ж не дать?
– Если бы я знала, Виктор Петрович, что вы даете читать мои письма первому встречному, я бы не писала вам. Я писала только для вас! – говорю я с негодованием.
Виктор Петрович с удивлением смотрит на меня, и его удивление переходит в радостную улыбку.
– Голубушка, Татьяна Александровна, простите, но, право, я не знал, что это вам будет неприятно. Тогда, на пароходе, я был несправедлив к Старку. Он славный малый, я даже раскаиваюсь, что тогда посплетничал на его счет. В Тифлисе он, как собака, работал, целый день ходил пешком, ездил верхом по лесам, то в Боржом, то… Только по временам мы и виделись, болтали… Он славный малый.
– Как вы скоро меняете мнение о людях! – говорю я, удивляясь внезапной радостной дрожи в его голосе.
– Право, в нем есть что-то такое милое… Невольно тянет к нему. Жаль, вы не обратили внимания на его улыбку – удивительно красиво он улыбается.
Меня охватывает знакомая дрожь, я злюсь на себя и говорю с гневом:
– Как вы бестолково рассказываете. Что же дальше?
– Да, да… Он прочел письмо и говорит: «Это писала умница, и если она к тому же недурна собой, то я понимаю ваше…» – Сидоренко вдруг останавливается, краснеет и начинает опять рассказывать. – Тут я вспомнил про вашу встречу в вагоне, а он сразу вас вспомнил, много про вас расспрашивал, а когда мы вместе зашли покупать ноты, он справился, поете ли вы, какой у вас голос и, купив этот романс, попросил передать вам.
– Тоже нашли певицу! – бурчу я со злостью. – Какой же у меня голос… А этот, как его… Старк, теперь в Тифлисе?
– Да. Но дня через два уезжает куда-то, не то в Индию, не то в Бразилию.
– Что же вы, однако, не поете? – говорю я после минуты молчания и тут только замечаю, что Женя, серьезная и тихая, попеременно вглядывается в наши лица.
– Что же вам спеть? – улыбается Сидоренко. – Что вы выберете, Женя Львовна?
– Мне все равно, – отвечает Женя каким-то странным голосом.
– Спойте вот это, – сую я им первый попавшийся романс.
Они уходят.
У меня стучит в висках, я схватываю ноты. «Обыкновенные романсовые слова», – шепчу я и замечаю тонкую черту ногтем рядом с последним куплетом:
Я сижу несколько минут неподвижно. Что это, случайность – эта черта? Нет, она слишком ясна и правильна. Как объяснить все это?
