прятаться по углам, садилась на низенький табурет за трельяжем в будуаре моей матери и мечтала.
Мечтала, что я познакомилась с моим кумиром; мы гуляем, рисуем, живем на даче вместе… И так все подробно, до мелочей, ясно, живо: разговоры, приключения, путешествия…
Когда их семейство съехало с квартиры, у меня сделался жар, бред, я пролежала с неделю в постели.
Потом, конечно, это скоро забылось, но ее лицо, лицо моей первой любви, стоит передо мной как живое, я могу его нарисовать. Хорошенькая брюнетка.
Нет! Этого не может быть!.. Да, это так: тупой нос, резкий подбородок, рот, глаза черные, огромные… Что за наваждение? Или мне это кажется? Нет, не кажется, это факт. Как это странно!
Мне не по себе… Я начинаю перебирать мои увлечения. Может быть, это одно воображение, но в каждом лице, которое мне было симпатично, влекло к себе, была одна или несколько черт того лица. Значит, есть тип, который влечет меня, а воплощение этого типа сразу ошеломило.
Не надо думать об этом, не надо, а то еще, не дай бог, опять начнется…
Но ведь это интересный психологический вопрос! А в Илье? Есть ли черта… Да, конечно, лоб! Прямой, с выдающейся линией бровей. Этот лоб мне всегда так нравится, я его всегда и целую в лоб… А «то лицо» я хотела целовать все… Все… Я вскакиваю с места и кричу:
– Женя! Женя!
В моем голосе, верно, звучит что-то странное, потому что Женя и Сидоренко вбегают, слегка испуганные, но я уже совладала с собой и говорю с нервным смехом:
– Там, на перилах, скорпион!
Виктор Петрович хватает палку, Женя бежит за каменными щипцами. Мне уже стыдно своего глупого волнения и я спокойно говорю:
– Бросьте, не стоит. Жар спал, поедем на велосипедах.
Я выучила Женю ездить на велосипеде. Она увлеклась этим спортом, как раньше верховой ездой и управлением парусом. Катя отказалась. Ей, кажется, это нравится, но все, что идет от меня, ей противно.
Мы прислонили велосипеды к высокому орешнику и уселись отдохнуть. Дорога была отвратительная, да еще на подъем. Нам жарко, мы устали. Говорить не хочется. Вечер такой мягкий, ветра нет, море все розовое.
Женя задумчиво смотрит в даль, обмахивая лицо платком. Я прилегла к ней на колени. Сидоренко лежит, опершись на локоть, и жует стебелек травы.
Я все думаю о странном совпадении и, желая разогнать эти мысли, сажусь и обиженным тоном говорю:
– Какой вы сегодня неинтересный собеседник, Виктор Петрович! Прочтите хоть стихи или спойте романс.
– Я не могу так сразу! Женя Львовна, о чем вы думаете?
Женя вздрагивает:
– Так, ни о чем!.. А впрочем, чего же я стесняюсь? О «нем». Знаете, о «нем» в кавычках, как говорит Виктор Петрович.
– Ого! – восклицает Сидоренко, – у Жени Львовны есть «он»!
– То-то и дело что нет, – с таким огорчением произносит Женя, что мы смеемся.
– Ну, Женя Львовна, я три недели пою романсы, читаю стихотворения, спас трех котят из воды, подарил вам мандолину и семена американской картошки, ем тянушки вашего приготовления без единой гримасы – имею я наконец право попасть в кавычки? – произносит с пафосом Сидоренко.
– Э, нет, Виктор Петрович! – отвечает Женя серьезно.
– Отчего?
– Я вас очень люблю, да не влюблюсь, – трясет она головкой.
– Но почему же?
– Потому что вы не мой тип!
– А вы знаете свой тип? – спрашиваю я быстро.
– Конечно!
– И я не подхожу под тип? – с комическим отчаянием спрашивает Сидоренко.
– Нет! Вы русый, а я люблю брюнетов; у вас борода, а я люблю одни усы – большие усы. Вы среднего роста, а я люблю очень высоких. Да и вообще я в вас не влюблюсь.
Сидоренко разводит руками:
– Ну хорошо, ну хорошо. Вы описали нам наружность, а качества-то его душевные?
– Если он будет умный и хороший человек, это очень хорошо.
– Значит, он может быть и дурным, но только с усами! Ай, ай, Женя Львовна, а еще серьезная барышня!
Личико Жени выражает досаду.
– Конечно, я не умею это все хорошенько объяснить, я как-то мало думала обо всем этом. Я даже не очень люблю романы, где много говорится о любви, но мое мнение таково: сначала понравится наружность, может понравиться и некрасивая наружность, и все в ней мило, все нравится, и влюбишься, а потом оказывается – и глуп, и плох! Приходится разлюбить, а это больно. Вот и все. Лучше сказать не умею.
– Правда, Женя Львовна, – вдруг тихо говорит Сидоренко. – Правда! А если этот человек и умен, и хорош, тогда…
– Тогда крышка! – решительно говорит Женя. – Тогда счастье!
– А если мука?
– Не знаю. По-моему, любовь – счастье. Даже несчастная любовь!
Мы все молчим и смотрим на море.
– Ай да Женя Львовна, какую лекцию о любви прочитала! – с немного преувеличенной веселостью говорит Сидоренко.
Крышка?! Ну нет! Ты, милая, чистая девочка, не понимаешь, что есть два сорта любви, и одну из них можно отлично победить, потому что она не дает счастья.
Сидоренко едет в Тифлис через Батум. Мы все, кроме Кати, провожаем его на пароход. Женя чуть не плачет и умоляет не забыть привезти ей чувяки из желтой кожи. Мы надавали ему столько поручений, что составился длиннейший список.
Сидоренко клянется, что приедет через две недели непременно, и умоляет Женю не влюбиться в приказчика из бакалейной лавки.
– Усы у него, как два лисьих хвоста! – уверяет он. – Пропало мое дело.
Сидоренко нервно весел. Пора садиться в фелюгу, но он все медлит и по нескольку раз прощается. Наконец прыгает в лодку и кричит, когда фелюга уже отходит:
– Женя Львовна! Крышка! Мы возвращаемся домой.
– Таточка, – странным голосом говорит Женя, – что это крикнул Виктор Петрович?
– Не знаю, Женюша, про какую-то крышку, – отвечаю я и чуть не падаю назад, так как Андрей наступает сзади мне на платье огромным болотным сапожищем и отрывает целое полотнище.
Марья Васильевна делает ему замечание, а Женя, стараясь мне помочь, говорит сердито:
– Хотя бы извинился, разиня!
Андрей молчит и смотрит на меня исподлобья.
– Извинись перед Татьяной Александровной, – говорит мать строго.
– Не нахожу нужным! – вдруг выпаливает он.
– Ты с ума сошел?
– Нисколько! Распустят хвосты с балаболками, а потом…
– Замолчи и ступай домой! – бледнеет Марья Васильевна.
Я смеюсь и шучу, стараясь сгладить этот инцидент, но Марья Васильевна страшно взволновалась.
Идя домой, она жалуется мне, что запустила воспитание сына. В С. нет гимназии, и она видит его дома только на каникулах. Я стараюсь успокоить ее, доказывая, что все мальчики в возрасте от четырнадцати до семнадцати лет большей частью грубы, считая это молодечеством.
А скучно без Сидоренки – славный он малый!
