– Да, да, лучше всех! И вы такая именно жена, какую я хотела для него!
Это детский лепет, но мне отрадно, мне тепло, я ее целую с благодарностью.
– Вы так не похожи на всех наших знакомых дам. Вы какая-то такая… яркая. Вот мама и Катя говорят, что вы некрасивая. А вы мне кажетесь красивей всех, кого я знаю. Катя находит, что ваши платья, ваша прическа слишком театральны, а мне все это кажется таким красивым. Катя у нас чрезвычайно строгая ко всему, что она называет пустотой, а к этому она причисляет все: и веселье, и платья. И ведь это предрассудки, не правда ли?
– Женюша, Женюша, не откидывайте предрассудков! Потом трудно остановиться на этом пути. Границы нет! Платье, прическа – это пустяки, но если пойдете далее… Милая моя деточка, слушайтесь Катю и маму, вы проживете спокойно, счастливо, без тревог!
«И страстей», – прибавила я про себя.
Я теперь на ночь всегда принимаю опиум и засыпаю без снов, как убитая. А значит, с «тобой» можно бороться! Днем сила воли, ночью – опиум. Я выздоравливаю. Выздоравливаю!
Мне иногда даже жалко Катю! Она совершенно сбита с толку. Как ей хочется оправдать перед самой собой свою ненависть ко мне. Ее честность страдает от этой несправедливой, ни на чем не основанной ненависти. Она ищет, мучительно ищет зацепиться за что-нибудь и – не за что! Всех пороков, которые ее бы утешили, нет!
Я работаю, брат ее со мной не опустился, а напротив, идет в гору и в письмах называет меня своим вдохновителем, другом, правой рукой. Относительно знаний, образования я выше ее, даже читала гораздо больше. Эти последние удары я наносила не сразу и всегда дав ей немного пошпынять меня. Сознаюсь, это женская мелочность. Мне доставляло удовольствие удивлять и ошеломлять ее.
Попробовала она меня со стороны политических убеждений – они оказались одинаковы. Мне страшно хотелось удариться в крайне левую сторону, но я сдержалась, пусть будет меньше предлогов к рассуждениям и спорам. Наши споры положительно мучительны для Марьи Васильевны. Даже «помощь ближнему» у меня шире, так как у меня больше заработок. Остаются мои туалеты.
Катя ходит вокруг меня и изнывает. Как-то мы говорили о ее любимом беллетристе Д. Д. – друге Ильи, мы с ним знакомы давно. Я дала ей книгу его рассказов. На этой книге очень любезная надпись, какие обыкновенно пишут писатели, даря экземпляр книги своим почитательницам: «Талантливой, чуткой умнице Таточке от друга».
Добродушный Иван Федорович, наверное, ста знакомым дамам написал то же самое, но для Кати он кажется каким-то небожителем, его слова – закон, заповедь. Она теперь еще более мучается совестью, что чувствует ко мне беспричинную антипатию. Когда она прочла надпись на книге и изменилась в лице, мне было ее жалко, я даже хотела крикнуть: «Катя, я подкрашиваю ресницы. Может быть, это вас утешит?»
Она сама себя не понимает… А я ее понимаю. Это органическая антипатия. Я воплощаю для нее физически тип, ей антипатичный, и никакие мои нравственные достоинства не помогут. Если бы я совершила какой-нибудь выдающийся подвиг из любви к человечеству, она все равно не смогла бы пересилить свое отвращение ко мне.
И это тело! Душа, сердце, разум здесь ни при чем!
Как часто мы слышим: он во всех отношениях безукоризненный человек, но он мне несимпатичен – и наоборот: он пьяница, он дрянь, но он такой славный.
Это тело! Тело кричит – и ничего с этим не поделаешь ни умом, ни разумом. Можно только удержать себя от проявлений симпатии и антипатии.
Катя меня не побьет, не отравит – она удержится. Она не понимает этого, а я… О, как хорошо я это понимаю! Катя, днем – сила воли, а на ночь принимайте опиум, а то вы, наверное, во сне четвертуете меня или жарите на вертеле! Принимайте на ночь опиум!
Вот уже две недели, как я здесь, и, к своему удивлению, прекрасно себя чувствую. Невралгии нет, остатков болезни как не бывало.
Я работаю, лазаю по горам и ем, ем просто неприлично.
Мать сильно поддается. Если бы ее можно было взять лаской, я бы приласкалась к ней, право, искренне – она мне нравится. Женя от меня не отходит, а Катя и Андрей избегают.
Сидоренко сделал мне визит, и Катя радостно насторожилась, бессознательно надеясь поймать меня хоть на кокетстве, – и тут не выгорело. Если я слегка и кокетничаю с Сидоренко, то так, что ни он сам, ни Катя этого не замечают.
Обхаживаю одну абхазку. Познакомилась с ней в купальне. Господи, что бы я дала, если бы она согласилась позировать мне. Что за тело, формы, краски! Рожа глупая, носатая! Но бог с ней. Я ей закину голову – изменю лицо. Никогда не видала такой спины, бюста, ног – загорелая Венера.
Но ведь не согласится, не согласится, дура! Уж я ухаживаю, ухаживаю за ней… Подарила ей браслет, хожу к ней в гости и по целым часам слушаю, как делаются сацибели и чучхели.
Я люблю и умею писать женское тело. Оно так прекрасно!
Я выставляюсь всего три года, а мои обнаженные сделали мне имя. Как женщине мне легче найти натуру. Очень часто и охотно мне позируют мои знакомые дамы и барышни. Ах, нарисовала бы я мою абхазку, всю вытянутую, слегка откинувшуюся назад, под ярким светом солнца, у темного камня! Я так и вижу светлых зайчиков на камне и на ее смуглом, безукоризненной формы плече и бедре!
Не согласилась, анафема! Завтра возьму камеру и потихоньку сделаю с нее несколько снимков, пока она будет купаться. Унесу хоть ее формы, если не удается унести колорит. Дура! Я целый день хожу злая и уверяю, что у меня болит голова.
Опять умоляла абхазку, отдавала ей мою бриллиантовую брошь – не помогает!
У меня в голове уже явилась картина. А когда я «беременна картиной», как говорит Илья, я не могу ни о чем другом думать. Как только кончу осенью в Риме мой «Гнев Диониса», примусь за эту. Большое полотно, аршина четыре в вышину. Море, скалы и женщины, много женщин.
Я не повторю обыкновенной ошибки художников, которую делают большинство из них, когда изображают группу женских тел: они пишут их с одной модели в разных позах.
Нет! На переднем плане у меня будет великолепная, рыжая женщина со слегка даже тяжеловатыми формами – одна из веселых дам Петербурга, она уже позировала мне. Это, как поется в «Синей бороде», «Un Rubens, un fameux Rubens». Она будет лежать, разметав свою рыжую гриву… Рядом поставлю мою абхазку. Сила, мускулы – Диана! А с другой стороны – одну знакомую курсисточку, Наденьку Флок, легкую, серебристую, нежную. Наденька некрасива, и голову нужно другую… Ах, моя богомолка с парохода!.. Дальше другие, танцующие, бегущие, плывущие и играющие в воде. А на переднем плане справа – старуха! Голая, сухая, безобразная – и вы будете такими, как я! Вот и название. Беззубый рот насмешливо улыбается, и столько злого сарказма в злых красноватых глазах!
Хожу и думаю о моей картине. Лихорадочно пишу этюды моря, камней. Хотела попросить Женю попозировать – не годится. Груди в виде маленьких торчащих вперед конусов, на талии складка спереди, а я люблю прямую линию, зад низкий, как у лошади, павшей на задние ноги. Но руки, плечи, кожа восхитительны. Я опущу ее в воду. Эта головка с распущенными волосами, с лиловыми вьюнками, падающими из венка на плечо, будет очаровательна! Она будет плыть, улыбаться!..
поет Сидоренко под аккомпанемент Жени. У Сидоренко славный баритон, и поет он музыкально и с большим вкусом. Я люблю его слушать.
Надо написать мою богомолку одну, в поле… Букет полевых цветов вываливается из рук… Она застыла с устремленными вверх глазами… Кругом тишина, простор…
Моя первая любовь была… какая-то барышня, живущая напротив. Очень хорошенькая брюнетка, а мне было всего восемь лет…
Я иногда по целым часам поздно вечером стояла у окна, чутко прислушиваясь, чтобы не вошла моя фрейлейн и не прогнала в кровать. Я смотрела на противоположное окно, где мой кумир сидел за роялем в ярко освещенной гостиной. Я иногда встречала ее на лестнице, и сердце мое замирало, а потом усиленно колотилось. Как я мечтала тогда!
Я была здоровой, живой девочкой, любила шумные игры, с мальчишками в особенности, а тут начала
