то, что останется…
— Тебе твоя ослиха уж обеспечена… — блеснул белыми зубами черноволосый.
Вдруг за стеной глухо стукнули два выстрела, послышались крики надсадные и злые…
— Товарищи, на подмогу!.. — крикнул один из красных, отворяя дверь. — Казаки артачатся…
— Что такое? — спросил строго, приподымаясь, Егоров.
— Да как жа! Не дают, сволоча, и пограбить! — засмеялся тот. — А мы вина нашли, сала…
— А ты прикладом в зубы… — строго сказал Егоров.
— А он за шашку…
— За шашку? — еще строже сказал Егоров. — Сопротивление совецкой власти? Пог-годи…
И схватив винтовку, он выбежал на улицу. Шум там еще более усилился.
— Завели опять… — пробормотал смуглый, с ласковыми карими глазами и желтыми, точно соломенными, усами Иван Пацагирка. — Что за народ!
Это был тот самый Пацагирка, который после самсоновской катастрофы в Восточной Пруссии решил, что он
— А что, спускать всякой сволочи? — сказал чернявый.
— А почему же он сволочь? — отвечал тихо Пацагирка. — Ты и сам мужик. Пондравится тебе, если всякий сукин сын к тебе в сусек лазить будет? Эхма, дураки, дураки!
— Казаки-то, они, черти, сытые… — сказал так, ни к чему, рыжий Мишутка.
— А тебе всех по миру, что ли, пустить охота? — сказал спокойно и печально Пацагирка. — Какое же это рабоче-крестьянское правительство называется, ежели оно такое похабство над народом допущает? На словах одно, а на деле другое…
— Ну смотри, за эти слова тоже не очень похвалят… — значительно сказал рябой, подбрасывая в печку дров.
— Слепой ты, и нечего толковать с тобой… — отвечал тот. — Ну только одно помните: быть бычку на веревочке…
— Какому такому бычку? — вдруг ощетинился чернявый. — Это мне, что ли? Сам, брат, не попади прежде меня на веревочку! Ишь, какие слова тожа выражает…
— Всем нам, вот кому… — сказал тихий Пацагирка. — Это разбой, душегубство, а не правильная жизнь… Нешто так в книжках-то они писали?
— В книжках… — протянул тот. — Много ты понимаешь тожа!.. Дверь с шумом вдруг распахнулась, и в комнату ввалилось несколько красных. Один тащил бочонок вина, другой кусок сала, третий яйца в лукошке… У одного была в руках отнятая казачья шашка…
— Вот вам и добыча! — весело проговорил ражий детина. — Гуляй, ребята… Ну, вы… Вставай, подымайся, рабочий народ… — обратился он к лежавшим.
— Подваливай!
— Чего — подваливай? — недовольно возразил Егоров. — Кому нужно, тот пусть сам сходит…
— Вот тебе и комуна! — заржал паренек с отчаянным чубом. — А сказано: все вместях…
— Жрать вместе, так и добывать вместе… — сказал Егоров. — Он будет тут в тепле барином лежать, а я лайся для него с этими бородачами…
— Ну, ну, ну… — примирительно проговорил ражий. — Всем хватит, а не хватит, еще принесем… На- ка вот, залей сердце-то… — протянул он Егорову стакан раки.
Тот разом хватил стакан.
— Ф-фу! Пошла душа в рай, хвостиком завиляла! — с удовольствием проговорил он. — Вот так рака! Огонь… Ну-ка, дай сало-то сюда…
— Не сало, а чистый сахар… — сказал парень с чубом.
— А мне чтоб куренка под соусом… — важно сказал рыжий Мишутка. — Потому сало еда мужицкая, от ее может несварение в желудке изделаться… Гы-гы-гы…
В жаркой, душной, до мути накуренной комнате слышалось довольное смачное чавканье, грубоватые шутки, смех…
— А на улице крутит, мать честная! — проговорил ражий. — Зги не видно… Ну-ка, еще стаканчик, с победой…
— Хороши стаканы-то… — сказал пропагандист.
— У попа реквизнули… — сказал парнишка с вихром. — Не давал было косматый черт, так я ему так наподдал, что аж якнул…
— А я к учителю заправился… — сказал Петров, скаля гнилые зубы. — Штаны у него больно хороши нашел: совсем новые, в полоску… Как вам, говорит, не стыдно: я народный учитель… Я сам народ, — говорю. — Давай знай да разговаривай поменьше…
— А кто в картишки перекинуться желает? — спросил чернявый.
— С полным нашим удовольствием… — отвечал слегка осовевший Егоров.
— Ежели по крупной, так и мы можем составить приятную компанию… — важно проговорил Мишутка. — Мадам полковница, подайте мне кофию, асаже[79] после обеда изделать… Гы-гы-гы…
— Давай я рискону… — сказал парень с коком.
— В банке тысяча… — бросая на стол большую
— Ого! — икнул Егоров. — Дело начинается сразу серьезное… По банку! Твое — перебор… Э, черт тебя…
— В банке две монеты. Вы как идете? — спросил чернявый.
— Ну что же, где наша не пропадала… — сказал парень с вихром. — Иду по всем… Опять твое: у меня шашнадцать…
— В банке четыре монеты… — солидно проговорил цыган. — Вы как?
— Трешницу… — заржал Мишутка. — Мне мамынька больше не велела…
— Ну, черт… — выругался Егоров, почему-то ненавидевший Мишутку. — Играть так играть, а то пошел в…
— Ну, ну, ну… — отвечал Мишутка. — Ваше высокое превосходительство… ваше сиятельство… Не серчайте, сделайте одолжение, оставьте ваш карахтер. Хожу на пятьсот… Мое: двадцать одно. Пожалуйте, граф, пятьсот монетов…
— Только игру портишь, дерьмо… — сердито сказал Егоров.
— А ну-ка, дай я ахну по всем… — сказал ражий детина.
— Можете… — отвечал чернявый. — Двадцать. Гони монету…
— Дьявол! Ты меня всегда обыгрываешь… — сказал ражий. — Ну-ка, для храбрости еще стаканчик казацкой… Пожалуйте вкруговую…
— Благодарим… — сказал Мишутка снисходительно. — Мы лутче шинпанского какого выпьем… А то мадам полковница обижаться будут, скажут: от вас дух не хорош…
Вдали чуть слышно стукнуло несколько выстрелов.
— Ишь, наши черти опять баловство какое-то завели… — прислушиваясь, сказал парень с вихром. — Опять из-за девок чего не вышло бы…
— Вы как идете? — спросил чернявый.
— Монету… — отвечал Егоров. — Моя. Зря не рисконул по всем. Нет, я уж выпил — дай-ка мне лутче ватрушечки…
Вдали опять застучали выстрелы. Тихий Пацагирка тяжело вздохнул.
— Кругом беднота, голота, и хоть бы черт какой корку оглоданную бросил… — проговорил он как бы про себя. — А в карты проигрывать тысячи находятся. А
— Ну, затянул свой акафист всем скорбящим… — сказал вихрастый парень. — Ты бы вот лутче с Петровым удумал, как бы девочонок опять сюда затащить… А? По-вчерашнему?
