вечера, — Сергей Терентьевич запряг свою Буланку и, погрузив мед, поехал в город. Вдоль деревенской улицы носом то в пыль, то в траву валялись пьяные. Некоторых бабы вели под руки домой и громко ругались, и смеялись одновременно. Ребятишки шумными стаями, как воробьи, носились от одного пьяного к другому, дразнили их и, когда пьяный осаживал их крутой матерщиной, хохотали…
Было прохладно, и добрая лошадка бодро везла легкую тележку тихими уже полями, где поднялись уже озимя, тихими перелесками, тихой широкой поймой Окши с ее бесчисленными стогами и сонными озерками. До города было верст пятнадцать, но Сергей Терентьевич дороги и не замечал: опять и опять прикидывал он и Канаду, и Окшинск, и Москву. Нужно, конечно, нужно оставаться в деревне, но прямо сил не хватало. На хутор уйти? Заявление об этом он уже подал — это еще более обострило его отношения к миру, — но спасет ли его хутор? Тяжело, тяжко жить среди этого странного, потерявшего себя народа! И было тяжело ему и то, что его городские приятели, интеллигенты-народолюбцы, собравшиеся вокруг газеты, совершенно не понимали его: для них — он ясно видел это — крестьянство, народ были какою-то красивой мечтой, которую одни окрашивали так, другие иначе, но которая с подлинным народом и страшною жизнью его не имела решительно ничего общего. И когда он в такие вот минуты отчаяния пытался показать им подлинный звериный лик деревни, они пугались, отмахивались от страшной правды и не хотели верить ему. Получалось очень четкое впечатление, что им дорога и нужна не подлинная Россия, не подлинный народ ее, а те воздушные замки, которые каждый из них строил для себя из этого придуманного ими, ненастоящего народа. Как будто более других понимал его Евгений Иванович — может быть, мужицкая кровь в нем сказывалась, — но он точно все чего-то недоговаривал, как будто таил про себя что-то такое. А остальные все казались ему иногда просто детьми какими-то, которым дороже всего их игрушки.
Сергей Терентьевич приехал в город, поставил свою Буланку на большом постоялом дворе, где пахло навозом и дегтем, а по переметам ворковали и перелетывали жирные сизые голуби с радужными зобами. Напившись с дороги чайку и закусив, он сдал свой мед в кооперативную лавку. Он видел, что дело в ней поставлено очень нехозяйственно, понимал, что больших толков из всей этой канители не будет, но
Евгений Иванович встретил его, как всегда, радушно, с видимым удовольствием. Ему не только просто был симпатичен, но и интересен и поучителен этот самородок, этот — как иногда хотелось верить — представитель нового нарождающегося крестьянства, знающего, что ему нужно, хозяйственного, трезвого, энергичного. У Евгения Ивановича уже сидел за стаканом горячей воды — чай он находил излишним — Григорий Николаевич в своих веревочных бахилках и заношенной, какой-то уже пегой блузе. Он как будто еще похудел от своих аскетических упражнений, и лицо его светилось еще большею кротостью и как будто легкою печалью…
— А мы только что в редакцию собрались… — сказал Евгений Иванович, пожимая руку деревенскому гостю. — Вы ничего против не имеете? А то здесь будем угощать вас чаем…
— Нет, напротив, я буду очень рад повидать всех…
— И отлично! Кстати: редакция решительно забраковала вашу статью о земских школах. За напечатание ее был только я, а все остальные против. Впрочем, все равно в этом виде цензура едва ли бы пропустила ее: много там мыслей еретических! Так идем?
— Идем, идем…
Они вошли в редакцию, когда маленький Афанасий с большим достоинством разносил всем на подносе чай с лимоном. Сергея Терентьевича все встретили с выражениями шумного удовольствия. Тут был и Петр Николаевич, и притихший и печальный Евдоким Яковлевич — связь с Дарьей у него установилась- таки, и это тяготило его, — и угрюмый Миша, которого раздражало присутствие нарядной и веселой, как всегда, Нины Георгиевны, и Митрич, непричесанный, дурно одетый, рассеянный.
— А князь где же? — спросил Сергей Терентьевич.
— Князь в Москву поехал, все насчет революции хлопочет… — засмеялся Петр Николаевич. — А Станкевича увезла его Евгения Михайловна на теплые воды…
— О них знаю… — улыбнулся Сергей Терентьевич. — Он недавно прислал мне письмо: уговаривает меня не разрушать общины, не выходить на хутор, чтобы не сыграть в руку правительству… А кстати, что слышно о коммуне тамошней?
— Энергично налаживают дело… — отвечал Митрич. — Отсюда в коммуну поехал только Ваня Гвоздев, гимназист — вы, кажется, его встречали у меня? — Сонечка Чепелевецкая да дочь отца Федора из Княжого монастыря… Станкевичи отказались… Ну а у вас что новенького в Уланке?
— У нас все то же… — отвечал Сергей Терентьевич, и его оживление от встречи с приятелями сразу потухло. — И пить будем, и гулять будем, когда смерть придет, помирать будем…
— Ну, вы известный пессимист! — засмеялся Петр Николаевич. — Если бы мы все были так похоронно настроены, то хоть лавочку закрывай… А, Нина Георгиевна?
— Нет, лавочку закрывать я не согласна! Будем воевать… — улыбнулась та и еще уютнее пристроилась в уголке дивана на своем обычном месте.
— Я давно предлагаю вам, господа: приезжайте ко мне гостить по очереди… — сказал Сергей Терентьевич. — Должны же видеть хоть изредка настоящий народ! Поживет один кто-нибудь месяц-другой, потом другой приедет… Может быть, вы будете тогда помилостивее к моим статьям…
— Да нельзя же так пугать людей, батюшка! — воскликнул Петр Николаевич. — Вон вы земство в вашей статье о школах разделали так, что небу жарко… Это значит играть в руку тем, которые и так ведут против земства войну. Как же можем мы помогать им?
— Я не хочу никому помогать. Мы должны говорить только правду… — сказал Сергей Терентьевич. — Если земство ведет свои дела плохо, надо сказать это откровенно, а не прятать правды, которую все равно и не спрячешь. Я этой политики вашей никогда не понимал и не понимаю…
— Нельзя в нашем деле без политики!
— Лучшая политика — это правда!
Завязался длинный, горячий и бесплодный спор, который кончился тем, что чай у всех остыл и каждый остался при своем прежнем мнении.
— Самое тяжелое в жизни для меня — это то, господа, что вы не хотите видеть своего народа таким, каков он есть… — с горечью сказал Сергей Терентьевич. — Что я, враг ему, что ли? Зачем мне клеветать на него? Ведь я живу с ним вместе… Вот иду я на днях Медвежьей горой, где теперь Кузьма Лукич церковь строить начал… Прежде всего вы должны были видеть, что у нас делалось на закладке храма! Это был настоящий Содом и Гоморра{82}…
— Слышали. Но при чем тут народ? Это бесится буржуазия со своими прихвостнями… — сказал Миша угрюмо.
— Народ принимал в этом самое горячее участие! — отвечал Сергей Терентьевич. — Но оставим это: ну, закладка там, обычай, ничего не поделаешь… Но вот еду я на днях из лесу и остановился посмотреть на работы: ведь от матерщины стон стоит вокруг, ведь без гнусной ругани он ни одного кирпича не положит! А ведь это храм Божий строится…
— Ну и что же? Просто поганая привычка, только и всего… — горячо возразил Евдоким Яковлевич. — А видали вы, как у нас Боголюбимую встречают в мае? Ведь в крестном ходе этой весной не меньше двухсот тысяч человек было!
— Так вот в этом-то и ужас! — воскликнул Сергей Терентьевич. — Он идет пешком сто верст, чтобы встретить Боголюбимую, а в тот же вечер нахлещется в трактире до скотского состояния и будет рассказывать про попов всякую похабщину, а у нас без гнусной ругани он двух кирпичей сложить не может. Ну не веришь, так и не верь, а веришь, так относись к своей вере с уважением! Вот я как-то читал, как строились в старину готические соборы в Европе: на дело это поднимался чуть не весь народ, многие давали зарок поста до окончания постройки, а каждый камень клали при пении прекрасных псалмов… Это понятно. Но строить церковь под матерное слово — этого я не понимаю! То есть я-то понимаю, но от этого понимания у меня волос дыбом становится. Мне делается так страшно, что я на край света бежать готов. В народе нашем нет теперь никаких устоев, никакой веры ни во что, у него в душе страшная пустыня, и я готов вам тысячи раз кричать: быть беде! Быть страшной беде! Как и когда сорвется это, я не знаю, но знаю одно: так продолжаться не может! Я не знаю, как объяснить это исторически, я не знаю, кто в этом ужасе
