течением стрежня и ветром, который неизвестно откуда и почему приходит и куда и зачем уходит... И это вот ощущение зависимости от чего-то тайного, но несомненного и заставляло атамана хмуриться, и недоумевать, и испытывать неясное, жуткое чувство обречённости...
И казаки дружно отбивали версту за верстой, и было вокруг всё одно и то же: тёплое, блещущее небо, сверкающая ширь Волги и пустынные, куда только хватает глаз, берега. Проплывший этими местами лет за тридцать перед этим голштинец Олеарий не мог не отметить в своих записках безбрежности этих дух захватывающих пространств: от самой Самарской луки до Астрахани и они, голштинцы, почти не видели жилья человеческого, и только редкие развалины татарских и болгарских селений печально напоминали им, что и здесь пытался было некогда укрепиться человек. И в то же время было в этих бездонных горизонтах что-то окрыляющее, пьянящее, что чувствовали все эти с бору да с сосенки случаем собранные люди: и донцы, и ляхи, и запорожцы, и чех-таборит, и великороссы, и, кажется, даже этот звероподобный, ко всему равнодушный чувашин Ягайка, с его плоским каменным лицом и бездумными звериными глазками... Лишь изредка появлялись на правом берегу верховые ногаи или слева, тоже верхом, калмыки, совсем новый народ, который появился из глубин Азии всего лет тридцать тому назад и потеснил ногаев на правый берег. И долго стоят эти маленькие, чёрненькие в отдалении всадники и неподвижно смотрят вслед убегающей вдаль станице. И опять никого и ничего на десятки вёрст...
К ночи струги пригрянули к широкой песчаной отмели, казаки развели огни, выпили по чарке воеводской водки, до отвала наелись и повалились спать. А на зорьке все, бодрые, весёлые, уже снова пенили вёслами Волгу-матушку... Вот справа, на крутом берегу, выплыл серенький Черный Яр, по стенам и башням забегали маленькие стрельцы и пушкари, но Степан приказал грести мимо. И крепостца пропустила воровскую станицу без единого выстрела, и не одно стрелецкое и посадское сердце и тут понеслось вслед убегающим стругам...
А на другой день атаман приказал с главного русла волжского свернуть в Бузан, в один из боковых протоков реки, который отделяется от главного русла верстах в пятидесяти выше Астрахани и выходит в море под Красным Яром.
– Гляди-ка, атаман... А ведь это против нас вышли, вот истинный Господь!..
Степан встрепенулся.
Навстречу казацким стругам плыли с Астрахани четыре других струга. Перевес силы был до такой степени велик на казацкой стороне, что голытьба со смехом и шутками смело пошла на астраханцев. Заблестело оружие, стали ясно видны стрелецкие кафтаны, а в головном струге и начальные люди...
– Стой!.. – скомандовал Степан, стоя во весь рост на носу своего струга.
Все гребцы подняли вёсла, и в полном молчании воровские челны наплывали на стрелецкие струги. На головном судне поднялся стрелецкий голова, ражий детина с красным лицом. Разыгравшийся верховой ветер сбивал его седеющую бороду на сторону и трепал полами его синего кафтана.
– Что за люди? – крикнул он звучно.
– Вольные казаки с Дона за зипунами на Каспий идут... – смело отвечал Степан. – А вы кто такие будете?
– Астраханский воевода, боярин князь Иван Андреевич Хилков, выслал меня к вам, чтобы велеть вам то ваше воровское дело оставить и воротиться по домам, чтобы не навлечь на себя опалы великого государя... – крикнул голова. – Вы хотите промысел чинить во владениях шаха, а шах – любительный приятель великого государя, и великий государь на воровство ваше соизволения своего не даёт...
– А ты что, обедал, что ли, вчерась с великим государем-то? – засмеялся Степан и вдруг крикнул астраханским стрельцам: – Да вы что, ребята, уши-то развесили? Переходи все ко мне и айда за зипуном...
Положение стрельцов по всей Руси – за исключением разве только самой Москвы, где за ними правительство несколько ухаживало, – было везде бедственное: жизнь была беспокойная, начальство несправедливое и самовластное, а жалованьишко горевое. Особенно же невесело жилось им в Астрахани, где хлеб был дорог, водка ещё дороже, а служба особенно тяжела. Здесь стрельцы были не только силой воинской, но и силой рабочей: они ездили степями и морем для оберегания с персидскими, бухарскими и юргенчскими (хивинскими) послами, часто посылались на стругах простыми гребцами, стояли караулами на дворцовых учугах (рыбные промысла), посылались с вестями и для разведки по татарским улусам, «годовали» на Тереке и в Яицком городке... И много было среди них стрельцов штрафованных, сосланных сюда, на низ, за провинности в других гарнизонах.
– Ну, ребята, что призадумались?... – крикнул весело Степан. – Али не хотите вольными казаками быть?...
Стрельцы загалдели, поднялись, зазвенело оружие, и голова был связан по рукам и по ногам.
– Нет, ребята, голову оставьте... – крикнул Степан. – Пущай плывет в Астрахань и свезёт наш поклон князю-воеводе. Разве вот только ж... постегать ему маленько...
Вмиг дюжие руки взялись за голову. Здоровый, как бык, он вздумал было сопротивляться, но удар чеканом по руке привел его к покорности. Его заголили, привязали к мачте и – засвистела узловатая верёвка. Голова, впившись зубами в белую руку, только глухо стонал. Его стрельцы и казаки острили и хохотали. Показалась кровь...
– Ну и довольно!.. – весело крикнул Степан. – Хорошего помаленьку, говорится. А теперь пущай плывёт в Астрахань и скажет там воеводе, чтобы он нам, казакам, помехи никакой не чинил бы, а то, скажи, и ему то же будет... А вы, – обратился он к стрельцам, – кто хочет за головой в Астрахань, пусть идет за головой, а кто за мной – милости просим...
При голове осталось только с десяток пожилых семейных стрельцов. И, повернув, тихо и точно смущённо их струг поплыл к Астрахани. Степан поднес новым казакам – тут же, на воде, – по чарке водки, и, совсем довольный, поплыл к Красному Яру. На стругах вольницы стоял весёлый галдёж и смех... «Они, знать, воеводят, пока мы спину гнём, а цыкни как следует, он и хвост поджал... Га-га-га-га... А ну, приударь, ребята, в вёсла-то...»
Море!..
У-у, да какое оно!.. Индо дух захватывает...
Дикой радостью залило казацкие сердца: вот она, страна обетованная!.. Не трогая, обошли они стороной крепостцу Красный Яр и между бесчисленных песчаных островов, где по густым камышам кишмя кишела всякая птица – утки, гуси, кулики, пеликаны, цапли, гагары... – качаясь на морской волне, они пошли прямо на восток... И опять к ночи выбрались на пустынный берег, разложили огни, наварили себе похлёбки с тут же набитой дичиной и на радостях, с выходом в море, атаман опять поднёс молодцам по чарке водки. Над всем табором стояло праздничное, немножко пьяное оживление: море, море, – вон оно, славное море Хвалынское, рай казачий!.. Какая даль!.. Какая ширь!..
У одного из костров было что-то особенно оживлённо. Слышались обрывки какой-то никак не налаживающейся песни, спор, ругань, смех, опять налаживанье песни, опять ругань и смех, и опять песня, уже более уверенная. И, наконец, кто-то загорланил:
– Подваливай сюда, ребятушки!.. У нас Васька-сокольник песню новую сложил... Да какую!.. Собирайся все до кучи...
Казаки, кому не лень, подтянулись к огромному яркому костру, – жгли сухие камыши, – вокруг которого слаживалась песня.
– Нехай Васька запевает, а мы потихоньку приставать будем... – весело командовал кто-то. – Ну, Васька!..
И вот на краю бездонных песчаных пустынь, за которыми вставала бледная и огромная луна, над спящим морем, среди красно-золотых дворцов огня, полился чистый, звенящий тенор Васьки:
А у нас то было, братцы, на тихом Дону...
Ивашка Черноярец – он всю дорогу был что-то скучен – строго поднял обе руки и ещё не совсем уверенно вступил хор:
И когда вслушалась голытьба как следует в простой и широкий напев новорожденной песни, всё больше и больше стало вступать в хор голосов. И разрослась песня, и полилась, и заворожила:
