– Ай-да Васяга!.. Молодца... – послышались довольные голоса. – А ну, еще раз, ребятушки, чтоб покрепче затвердить... Зачинай опять, Васька.
– Стой!.. – остановил вдруг певцов атаман. – За такую песню надо попотчевать... Удружил Васька...
Он выступил к костру с бочонком водки под мышкой и, налив чарку, сам поднёс её Ваське, первому. Тот был смущён и доволен и, хватив чарку, молодцевато сплюнул в сторону, тряхнул золотыми кудрями и проговорил:
– Вот благодарим покорно...
Среди шуток и смеха чарка пошла по кругу.
– А ну, Васька, запевай...
И снова над воровским табором, на грани пустыни и моря, залился, зазвенел удивительный Васькин тенор:
Степан, потупившись, слушал. Песня эта была для него откровением: она впервые сказала ему о его же большой силе. В эти мгновения он горделиво чувствовал, что не его несут волны судьбы, а он ведёт за собой этих людей, всю их жизнь, он куёт их и свою судьбу, что он сам – судьба... И было горделиво на душе, и был он слегка растроган и чуть слышно, но с большим чувством он подтягивал:
XI. Первые шаги
В поход выступили поздно, с таким расчётом, чтобы подойти к Яицкому городку – он лежал у самого моря, на правом берегу Яика, – затемно. Степан приказал своей флотилии спрятаться поглуше в камышах, а сам, когда ободняло, с тремя казаками подошёл к городским воротам. Крепостца с её маленьким, в четыреста человек, гарнизоном жила с великим береженьем, всегда начеку: вокруг по степи кочевали враждебные калмыки и всегда угрожала опасность от какой-нибудь заблудившейся шайки воров, которые на Каспии никогда не переводились.
– Что за люди? Что вам надобно? – спросил казаков со стены стрелецкий голова Иван Яцын, опалённый степными ветрами, рослый мужчина с рассечённой ударом сабли щекой.
– Посадские мы, из Астрахани... – отозвался Степан. – На учугах митрополичьих работаем... Помолиться в церкви Божией хотели у вас...
Стрелецкий голова подумал, а потом велел впустить и опять запереть ворота.
Казаки зашли в единственную церковку городка, постояли немного, потолкались на торгу, и Степан отыскал Федьку Сукнина, своего сослуживца по польскому походу, окаянного сорвиголову. Федька очень ценил Степана и, сходив разок-другой в море за зипунами, все посылал на Дон к Степану грамоты: «Собирайся к нам, Стенька, возьми Яик-городок, учуги разори и людей побей... Засядем в нашем городке, а потом пойдём вместе промышлять на море». Ещё с Волги степью послал к нему Степан гонца, чтобы тот всё подготовил: иду... Они сделали вид, что совсем не знают друг друга – вокруг были «бездельные» люди, – и, только улучив удобную минутку, Федька шепнул:
– Неужели только вчетвером? Эх, ты, горе-атаман...
Степан только усмехнулся, а когда стемнело, Федька с заранее подговоренными стрельцами отворил ворота, и вся Степанова станица быстро вошла в город. Со стены бухнула вдруг пушка: раз... два... три... четыре... – то был казачий ясак, весть, что город взят... Стрелецкий голова Яцын защищаться даже и не пытался: он знал о настроениях стрельцов.
– Вот теперь и столиция у нас своя есть... – грохотали казаки и стрельцы, пьянствуя вокруг костров по случаю победы. – Ну-ка, теперь достань нас!..
А чуть поднялось из-за песчаных бурханов степное жаркое солнце и слепящими огнями заиграло синее море, как новая власть вступила в свои права. Степан в это утро был зол с перепоя – он пил часто и помногу, – и, почуяв вчера в песне силу свою, точно захотел он теперь её испробовать и одновременно утвердить.
За крепостными воротами посадские уже вырыли в песках глубокую яму. Двое стрельцов подвели к ней связанного Ивана Яцына.
– Эй, Чикмаз!..
– Я за него!.. – грубо ответил приземистый, рябой, с синими губами астраханский стрелец Чикмаз, славившийся своей жестокостью.
– А ну, отправь-ка голову в Царство Небесное...
– Можно... – обнажая саблю, деловито отвечал Чикмаз.
– Ребята, да за что? – едва выговорил побелевший голова.
– А старое за новое зашло!.. – засмеялся Чикмаз. – Становись, сукин сын, на колени.
– Ребята, вот как перед Истинным...
– А... Он будет ещё разговаривать...
Стрельцы повалили голову и поставили его на колени на краю ямы... Остро сверкнула татарская сабля Чикмаза, брызнула кровь, пятная тёплый песок, и плотное, здоровое тело Ивана Яцына, нелепо дрыгая, тяжело, точно куль с мукой, повалилось в яму.
– Есть!.. – крикнул Чикмаз, бахвалясь. – Ещё кого?...
И одного за другим подводили казаки к яме связанных начальных людей, стрелецких и городских, и Чикмаз, хвастаясь своей ловкостью и бесстрашием, лихо орудовал своей залитой кровью саблей. Потом подошла очередь и простых стрельцов, которых оговорил Федька Сукнин, из тех, которые были постарше, поспокойнее... И чем полнее становилась яма мёртвыми телами, тем покорнее становились казнимые – точно вид всей этой крови, всей этой безнаказанности совершавшегося внушал им мысль, что всё это, несомненно, так и быть должно и что всякое сопротивление тут неуместно. А вокруг, вдоль стен и по стенам, по крышам и по бурханам стояли посадские люди, – женщины, казаки, дети, попы, стрельцы, девушки, – ужасались, ахали, отворачивались, закрывали глаза, но не уходили, и, когда смотрели они на разрядившегося Степана, в глазах их был и ужас, и подобострастие...
– Сто семьдесять... – всё бахвалясь, крикнул Чикмаз, отирая пот и уже не раз сменив саблю. – Ещё кого?
– Довольно... – громко сказал Степан. – Будет!..
И в самом тоне его все услышали полную уверенность, что, действительно, надо было порубить сто семьдесят человек, не больше и не меньше...
– Ну... – обратился Степан к яицким стрельцам, которые тупым и безвольным стадом стояли за воротами. – И вам, как и всем, скажу: кто хочет быть вольным казаком, с нами оставайся, а кому мы не милы, так хоть сейчас в Астрахань иди... А теперь, ребятушки, и пообедать время... Как там наши кухаря- то?...
Степан чувствовал, что сегодня он точно гвоздь в свою судьбу вбил и что теперь назад хода уже нет, а только всё вперёд по избранному пути, в неизвестное. Первый шаг был недалёк: в стрелецкую избу, вкруг которой дымилась на длинных деревянных столах благоуханная жирная похлебка с янтарными стерлядями и жирной осетриной, и приветливо зелёным огнём сияли штофы с водкой, а на кухне дожаривались на вертелах вкусные степные барашки. Степан вошёл к обедающим, хлопнул чарку водки перед ними – с победой – и пошел обедать под белые акации, где уже ждали его Федька Сукнин, вороватый шакал степной с плотоядными глазками, Ивашка Черноярец и всегда молчаливый полковник Ерик: за обедом надо было пораскинуть умом, как и что делать в только что на крови заложенной державе Яицкой. Голоте всё это казалось чрезвычайно просто потому, что она всю жизнь жила за чужим умом, но Степан был домовитым казаком и понимал, что, если хозяйский глазок нужен даже для небольшого домашнего хозяйства, тем более нужен он для более сложного хозяйства городского и войскового. Надо было послать гонцов вверх по Яику с грамотой к казакам, надо было попытаться войти в соглашение с кочевыми калмыками, надо было послать весть на Дон, чтобы дружки его собирали там новые ватаги и торопились бы на Яик, надо было с первых же шагов незаметно, но основательно осадить Федьку Сукнина, который держал себя что-то уж очень
