ка, конные идут... Вот так Степан Тимофеич!.. Это можно чести приписать...
В воеводских хоромах шла тем временем жаркая ссора.
– Да я ж тебе говорю, что дальше Самары я не пойду с ними... – в сотый раз нетерпеливо повторял Ивашка Черноярец своей милой, которая с гневными слезинками на глазах решительно стояла перед ним. – Схожу с ребятами в Усолье посчитаться с кем надо, и назад... Сердце не позволяет мне так оставить это дело... Ну?
– Знаем мы эти ваши Усолья-то!.. – дрожащим голосом повторяла Пелагея Мироновна. – Ты городовой атаман и сиди на своём атаманстве, а таскаться тебе с ними нечего... Усолье – придумает тожа!.. А ежели я надоела тебе, так прямо и скажи, а не придумывай своих Усольев...
– Ах!.. – махнул рукой Ивашка. – Свяжешься с бабой и сам бабой станешь...
В душе он, однако, был польщен любовью своей лапушки, которую и он любил накрепко и чем дальше, тем всё больше.
– Я тебе говорю... – рассудительно начал он.
– И говорить нечего... – уже навзрыд плакала Пелагея Мироновна. – И вот тебе моё последнее слово: ты пойдёшь с казаками и я пойду, переоденусь казаком и пойду...
– А ну, попытай!..
– И попытаю!..
– А ну, попытай!..
– И попытаю!.. Ишь ты, воевода какой выискался!..
Ивашка в бешенстве, пристегнув дрожащими руками саблю, схватил шапку и бросился вон: струги уже подходили к берегу и весь Царицын был у воды. А Пелагея Мироновна стала у косящата окошечка и сквозь злые слёзы смотрела вслед своему атаману.
– Что ты? Полнока!.. – тихонько подобравшись к ней, проговорила бабка Степанида. – Рай ты не видишь, что он без тебя и часу не дышит?... А ты убиваешься!..
– Да... – всхлипнув, отвечала Пелагея Мироновна. – Его вон нелёгкая в Самару несёт, а я тут сиди одна... А... а у него там, может, зазноба какая есть...
– Какая зазноба? Что ты, окстись!.. Да он с тебя глаз не сводит... – утешала старуха. – А ежели и вправду что есть, так и мы ведь тоже не лыком шиты: только мигни баушке Степаниде глазком одним и такого-то Иван-царевича опять приведу, что...
Разом высохли слезы. Перекошенное бешенством, заплаканное лицо вмиг обернулось к старухе.
– Вон!.. Чтобы и духу твоего, ведьма старая, здесь не было!..
– Матушка, Пелагея Мироновна...
– Вон!..
– Лебёдушка...
– Вон!.. Ах ты змея подколодная!.. Вот погоди, придёт атаман, я расскажу ему и...
– Родимка моя...
– Вон!.. Чтобы и не смердело тут тобой...
И старуха, творя молитву, вылетела из терема.
– А-а-а-а... – заголосило на берегу радостно. – А-а-а-а...
То славный атаман Степан Тимофеевич ступил на берег. Он, сняв шапку, кланялся на все стороны. Толпа восторженно ревела.
Казаки, разодетые, при оружии, ловко выскакивали на песок. Царицынцы радушно помогали им причаливать струги. Из городских ворот, блестя ризами, иконами и хоругвями, под перезвон колоколов, медленно полз с пением крестный ход. Казаки усердно крестились, благодаря Господа за благополучную путину.
– Ну, что, как у вас? – тихо спросил Степан у Ивашки, снимая перед иконами шапку.
– Всё слава Богу... – так же тихо отвечал тот. – Тут старец один поджидает тебя... Говорит, что от самого патриарха Никона... Чёрт его знает, может, насчёт патриарха-то он и хвастанул, ну а только старик занятный: тебе надо будет потолковать с ним...
– Вот погоди, только с попами разделаюсь... – сказал Степан и широкими шагами направился среди почтительно и любовно расступавшейся перед ним толпы навстречу крестному ходу.
Он достоял короткий молебен, приложился ко кресту и получил благословение. За ним длинной вереницей потянулись и казаки. Из-за угла стены живой змеёй, звеня оружием и конным прибором, спускались в облаке пыли конные казаки, во главе которых шёл на чудесном сером коне поджарый, стройный Ерик и толстый, багровый, весь в поту, Тихон Бридун.
Казаки ещё не кончили благодарить Господа за благополучное начатие дела, а Степан с Ивашкой Черноярцем и старшинами сидел уже в казачьем городовом управлении, которое помещалось в Приказной избе. Как ни ненавидели казаки и вообще весь чёрный люд всякую бумагу, все же там сидели уже за длинными столами писаря из бывших подьячих и, склонив головы набок, усердно строчили какие-то грамоты: разрушить, как оказывалось, можно всё, кроме приказного и бумаги. И уже собирали потихоньку приказные добровольные приношения, – кто себе, а кто Богу на масло. И, спуская их в глубокий карман, приговаривали приказные:
– Ничего... Хоть стыдно, да сытно... Хе-хе-хе-хе...
Степан разом вымел их всех вон, и вся старшина уселась за стол воеводы, за которым, так недавно, казалось, сидел Андрей Унковский, ныне славный начальник Панафидного приказа на Москве.
– Ну, старшины, времени терять нам не приходится... – сказал Степан. – Куй железо, пока горячо, как говорится... Мы и то маху дали, что вышли в поход поздненько. Так надо поправляться и до заморозов постараться пройти дальше. Астрахань утвердили мы за собой накрепко: народ там наш и душой, и телом, ратная сила оставлена и Васька Ус не выдаст. Теперя надо нам закрепить за собой также и Дон, чтобы богатеи там больше не верховодили, а чтоб вся власть была за нами... Ну вот и порешил я отправить туда немедля две тысячи человек. Атаманами будете над ними ты, Фрол Минаев, и ты, Яков Гаврилов. И заберёте вы с собой всю нашу казну войсковую: мы на пути найдём у воевод всё, что нам надобно. Вы казну казацкую будете беречь паче зеницы ока, но всё же людям денег не жалейте, собирайте силу. Спишитесь и с Серком, и с Дорошенком. Он, дурак, с салтаном всё возжается. А вы на это дело не идите, а его от салтана отманивайте. И вот мы с Волги тряханем Москвой, а вы, ежели довольно силы наберёте, поддержите нас по моему приказу, не раньше, с Украины, а то, может, и мы, если скоро в Москве будем, поддержим черкассцев с Москвы и против салтана турского, и против чёртовых ляхов этих...
Все минуту молчали: экая голова!.. Вот орёл!..
И запылали казацкие сердца огнём буйного воодушевления.
– Так все согласны? – спросил Степан. – Тогда и кругу так скажем...
– Чего ещё?... Лучше и не придумаешь...
– Ну, так не будем и мешкать... Ты, Минаев, и ты, Гаврилов, обдумайте, кого вы с собой на Дон заберёте, и все способа сообразите. И готовьте челны и всё, что надо. А к казне нашей людей повернее приберите...
– Ладно уж... Понимаем...
– А теперь, ребятушки, казакам и обедать пора... Да и нам не грех перекусить, а то в брюхе-то уж донские соловьи поют... Вы идите там налаживайте, а мне надо только старца одного повидать. С Москвы пришёл... Я не замедлю. И глядите, чтоб пьяных не было: не время. Запоздали мы маленько, навёрстывать надо... Где у тебя старик-то, атаман? – обратился он к Ивану.
– Сичас приведу...
Старшины, переговариваясь озабоченно, пошли по своим делам. Степан в задумчивости широко шагал по покою. Но тотчас же вернулся Иван. За ним шёл старец, рослый, широкоплечий, с грубым и суровым лицом и седеющей бородой. Один глаз его заволакивала бледная плёнка бельма. Одет старец был в пропотевший и порыжевший подрясник и чёрную скуфеечку. Степан пристально и строго посмотрел ему в лицо. Так же пристально и строго, точно взвешивая, смотрел на него одинокий глаз старца.
– Ну, здрав буди, старче... – сказал, наконец, Степан. – Не знаю уж, как величать тебя по имени, по изотчеству...
– Раньше отец Смарагдом величали... – басисто откашлявшись, отвечал старец. – Великий государь, патриарх московский и всея Руси Никон велел тебя, славного атамана, про здоровье спрашивать...
