В. В. Голицын...
Царю маленько полутчало, но заседаний Боярской Думы ещё не было, и вообще, пока что царь многолюдством тяготился...
Было весёлое летнее утро. Из росистого сада упоительно пахло зеленью и солнцем. В сопровождении нескольких ближних бояр царь вышел разгуляться по саду немножко, как то советовал ему Коллинз. Милославского не было: Кощей Бессмертный, как под сердитую руку звал его царь, в последнее время всё хворал и почти не сходил со своей расписной лежанки. Не было и Морозова, которого царь отдалил от себя: незадолго до его свадьбы с Натальей Кирилловной в Грановитую палату было подброшено письмо на Матвеева. Алексей Михайлович сразу понял, что сделано это для того, чтобы расстроить его брак с Нарышкиной, и что исходит это от Морозова. Когда, ещё в молодости, задумал царь жениться на красавице Фиме Всеволожской, Морозову удалось каким-то способом довести невесту цареву в день свадьбы до обморока, обвинить её в падучей немочи и сослать её со всей семьёй в Тюмень. Но на этот раз проделка сорвалась: царь письмо велел сжечь, Морозов попал в опалу, а Матвееву сказано было, наконец, боярство. Теперь в саду разгуливался с царём старый Мих. Ал. Ртищев, приехавший бить челом за отпущенную Обтекарским приказом мазь: старик страдал прострелом. Князь Иван Алексеич Голицын, опираясь на высокий посох, величаво шёл за царём в великолепном становом кафтане, и на полном румяном лице его было благоволение ко всей вселенной: «Ничего-де, робята, живите, как хотите, а я, думный боярин, князь Иван Алексеич Голицын, никому ни в чём помехи не чиню». Рядом с ним, прихрамывая, шёл молодой Одоевский и иногда подымал в жирную спину царя, в его белую шею и затылок в складках взгляд, полный железной ненависти. И была тут не только злоба к счастливому сопернику, но и безграничное презрение высокопородного Рюриковича к этому выскочке, человеку середнему, который игрою рока стал его повелителем. Сверху, из горницы, из-за притворенных ставень, за молодым витязем неотрывно следили чьи-то тёмные глаза... Языков – он был в отпуску из армии по болезни – держался чуточку в сторонке: он был всегда партии Милославских и Морозова и теперь в его сторону определённо потянуло холодком. Может быть, его и совсем отставили бы, если бы не был он нужен при дворе, среди неотёсанных москвичей, своей европейской политес.
– А вот и он!.. – добродушно воскликнул Алексей Михайлович, увидав подходившего к нему от дворца Ордына, бледного, постаревшего, точно подстреленного. – А я уж думал, не приедешь сегодня. Али неможется?...
– И то неможется, великий государь... – низко поклонившись царю, отвечал Ордын. – Дела есть срочные государские да и своё одно дельце есть...
Он степенно раскланялся с боярами.
– Ну, так я сяду вот тут на солнышке, погреюсь... – проговорил царь, садясь на скамью на берегу сонного пруда.
– А вы идите себе, разгуляйтесь... – ласково сказал он боярам. – Ну, что у тебя там за дела?...
– Первое дело, что в Москву завтра Стеньку привезут, так, может, повелеть что изволишь?...
– Ничего, опричь прежнего... – сказал государь. – Сперва допрос с хорошим пристрастием, а там по ходу дела видно будет. Ну только чтобы везли его во всем парате, чтобы другим повадно не было...
– Слушаю, государь, – поклонился Ордын. – А другое дело это насчёт шведских курантов, о которых я тебе докладывал. Вот изволь послушать... – продолжал он, развёртывая уже помятые куранты. – «Из Риги пишут нам, что бывший патриарх Никон во главе целого войска идёт с Разиным на Москву и царь ищет случая с ним помириться, к чему и патриарх склоняется. А условия следующие: Разина делают царём казанским и астраханским и выдают ему на жалованье войску двадцать бочек золота, а патриарх Никон возвращается на своё патриаршее место». И озаглавлено, как и прежде: «Московское действо»...
– Это негоже... – покраснел от досады царь. – Ты непременно сам отпиши правителям свейским, что разводить-де такие побаски про шабров не подобает. Вы-де одно про нас придумаете, а мы про вас другое, так что же это будет? Напиши, что всё-де в царстве нашем, благодарение Господу, тихо и стройно, чего-де и вам от Господа желаем, а чтобы за ложные куранты виновных наказали бы с жесточью, так-де велит великий государь...
– Слушаю, государь... – сказал Ордын. – Как я уже не раз докладывал твому благородию, надо бы нам при иноземных дворах людей держать поскладнее, чтобы могли они беречь нашу честь государскую. Вот, – вынул он из кармана какую-то грамоту, – и в других местах пишут про нас негораздо. Тут латынью писано, так я тебе переложу. Вот: по-нашему выходит это, что царское-де правительство находится в последней крайности от той смуты... а по-нашему – вся-де Европа страхом поражена и не знает, чем всё это кончится...
– Четвертованием кончится, пусть не трясутся... – опять покраснев с досады, проговорил царь. – Так всем и напиши и всё начисто опровергни: и видом-де не видали, и слыхом-де не слыхали, что вы там про нас на все языки плетёте... Негораздо-де так...
– Слушаю, государь. А затем вот опять поступила грамота от Дорошенка через Малороссийский приказ... Почуяла кошка, чьё мясо съела. Пишет, что я-де и сам опять под высокую руку государеву приду, да и Стеньку наговорю. Этот только и ищет, что денег побольше да вотчин...
– Ништо!.. А ты его не отпугивай... – решил царь. – Денег дадим, только бы его от салтана турецкого отшатнуть... Всё?
– Нет, великий государь, ещё хотел я спросить тебя насчёт астраханских дел. Сказывал ли тебе Артамон Сергеич про письмо от посла персидского?
– Сказывал. А что?
– Да уж очень негораздо он об астраханских воеводах наших описывает... – сказал Ордын. – Пишет, что воров принимали-де они с честью, пили и ели с ними денно и нощно. Ну, князь Прозоровский уж Богу ответ даст, – Царство ему Небесное, – а на князе С. И. Львове надо будет сыскать настрого. Ежели все так дело государское делать будут, то добра ждать нечего...
– Это не упустим...
– Слушаю... А теперь повели, государь, тебе насчёт своего дела челом бить... Отпусти меня на покой, государь. Принять чин ангельский восхотел я...
– Слышал я про то дело от Сергеича маленько, да всё уповал, переменишь ты думы свои... – сказал царь тепло. – На кого ж ты меня-то покинешь?
– Э, государь, на что нужен я тебе, облихованный и всем ненавистный человеченко?... – горько воскликнул Ордын, и губы его дрогнули. – Думным людям не нужны те великие дела государские, которые я для родины и для тебя намечал, – ничего им не нужно, кроме чинов, да денег, да вотчин. Да чтобы никто не тревожил покой их... Устал я, великий государь!..
– А скажи ты мне, как на духу, Афанасий Лаврентьич: может, я чем тебя обидел? – проговорил царь. – Ты говори напрямки... Но только наперёд знай: ежели и обидел, то ненароком. Таких слуг у меня нету ещё... И ежели нужно что, говори: кому-кому, а для тебя ничего не пожалею.
– Нет, великий государь, премного я тобой доволен... – тепло отвечал Ордын. – И блага земные уже не нужны мне. Жена померла, сын на своих ногах, а я устал, сил больше нету, государь... Годы, знать, уж такие подошли. Отпусти меня, государь, – я уж Господу обет дал...
– Не могу я силой удерживать тебя, Афанасий Лаврентьевич... – сказал Государь. – Делай, как Господь указывает... Но одно скажу: жаль, очень жаль, что ты меня покинуть хочешь...
Но в душе он был отчасти доволен: серьёзный Ордын всегда несколько утомлял его.
– Челом бью, великий государь, по твоей милости... – низко поклонился Ордын. – Кому повелишь приказ мой сдать?
– Повремени маненько, подумаем... – сказал царь и вдруг просиял: – А, Сергеич!.. А я уж заждался тебя совсем...
Сияющий Матвеев, в тёмной ферязи, расшитом кафтане и высокой горлатной шапке боярской, бил челом великому государю, раскланялся с боярами и, обернувшись к следовавшему за ним жильцу с каким-то свёртком на руках, взял у него этот свёрток, снял с него шёлковый плат и подал государю три книги в кожаных переплётах с серебряными застежками.
– Дозволь поднести тебе, государь... – сказал он. – Только что книги эти построили, тебе первому и подношу...
– А ну, ну, давай покажи...
