зверька увидел что-то косматое, свернувшееся клубком. У ласки задрожали ноздри. Она постояла, не двигаясь; потом спокойно повернулась и побежала своей дорогой, как будто знала, что больное животное не захочет погнаться за ней.
Все это проходило мимо, а Лесси не шевелилась. Лихорадка неистовствовала в ней и владела ее телом.
Шесть дней она пролежала почти неподвижно. Потом, на седьмой день, в час, когда солнце клонилось к закату, она подняла наконец голову. Начала полегоньку лизать больную переднюю лапу. Природа сделала свое дело. Шип из гнойника пробился наружу. Лесси понемногу вытолкнула его языком, затем прочистила рану. Она огляделась. Медленно, через силу поднялась на ноги. Больная задняя лапа висела, не касаясь земли. Лесси медленно выбралась из своего укрытия. Заковыляла полем под гору к тому месту, где, как говорил ей нюх, была вода. Она отыскала узенький ручеек, наклонила голову и стала лакать. В первый раз за целую неделю она сейчас пила.
Пила жадно. Напившись, легла у ручья, но голову держала прямо. Подняла нос и резко, недовольно тявкнула. Встала, посмотрела на юг. Потом оглянулась на заросль дрока. Наконец она повернула назад и заковыляла вверх по косогору. Опухоль у нее опала, онемение прошло, она теперь могла вполне свободно ходить на трех ногах. Вернувшись к заросли дрока, она заползла в свое укрытие и терпеливо лежала, дожидаясь ночи.
Она провела здесь еще двое суток, ненадолго спускаясь к ручью утолить жажду. Но еды она не получала никакой, да, казалось, и не хотела есть.
На девятый день после переправы через бурную реку Лесси вышла из своего логова и прошла к водопою. Теперь она, по-видимому, могла ходить на четырех ногах, но больная задняя нога не могла нести тяжесть и только ступала, занемевшая, как бы подражая ходьбе.
Лесси полакала свежей воды, а потом, как в тот раз, подняла голову и поглядела на юг. В ее душе что-то шевельнулось. Это было чувство времени.
Приглушенное было болезнью чувство времени пробуждалось в ней, поначалу совсем слабое.
Время… время идти… время идти за…
Лесси уже снова
Она еще раз повернула голову и поглядела вверх — на поле и на заросль дрока у плетня. Но это был один только миг. Потом на одеревенелых ногах она пересекла ручей и тихо побрела, держа на юг. Лесси снова была в пути.
Это была уже не та гордая колли, призовая красавица, смело легким ходом бежавшая по дороге. Это была грязная бродячая собака, отощалая, с запавшими боками, измотанная долгодневным голодом и недавней лихорадкой. Уже не горделивой трусцой продолжала собака свой путь, а еле волочась. Да и то недолго.
Вскоре после захода солнца Лесси опять натолкнулась на преграду — уютное местечко, обнесенное сплошным забором. Посредине стоял охотничий шалаш, где в сезон охоты на дикого гуся богатые люди караулят, спрятавшись, когда стоят на тяге; но этого Лесси не знала. Она только знала, что здесь она будет укрыта и в тепле.
Не знала Лесси и того, что она только на три мили отошла от своего логова под нависшим дроком. Животное не умеет определять расстояние. Лесси знала лишь одно: что она чувствует удовлетворение Она все утро продолжала путь в том направлении, следовать которому она желала так сильно, как в жизни не желала ничего другого. Она счастливо вздохнула.
Она наставила уши и повела кончиком носа. До нее явственно дошел запах кролика.
Еда! Наконец она это осознала и захотела есть. В ней проснулся гложущий голод, и рот ее наполнился слюной. Она высунулась вперед из-за угла охотничьего шалаша. Скоро она сможет наконец поесть. И скоро, восстановив свои силы, ока снова сможет продолжать путешествие.
Она бесшумно поползла вперед.
Если она окажется сейчас слишком слабой и слишком медлительной, чтобы схватить еду, она должна умереть. Потому что скоро она станет от голода еще слабей. Если она будет достаточно сильной и достаточно быстрой, чтобы схватить еду, она скоро станет еще сильней.
Она поползла вперед, подбираясь, точно призрак, к своей добыче.
Глава четырнадцатая
ЧТОБ НЕ РЕЗАЛА ОВЕЦ!
В сторожке, сложенной из нетесаного камня, притаились два человека. В лунном свете, падавшем в окно над ними — даже не окно, а скорей пробоину в стене, — их было еле видно. Одеты они были оба одинаково, в грубую домотканую шерсть, только на младшем была кепка, а на старшем — большой войлочный тэмошентер[6]. Долгое время ничего не было слышно, кроме их дыхания. Потом младший задвигался.
Старший тут же протянул руку, чтоб его остановить.
— Тш!.. — сказал он.
Оба замерли.
— Ты что-нибудь слышал, Эндру? — шепнул младший.
— Вроде бы…
Они молча выпрямились и поглядели в прямоугольный проем в стене. Под ними простирались залитая лунным светом земля, сочные луга, в тонком дымчато-голубом тумане похожие на лужайки газона в добропорядочном парке.
Они долго глядели во все глаза и навострив уши.
— Нет, Эндру, я ничего не слышу.
Старший закивал головой, и кисточка на его тэмошентере закивала тоже.
— А мне сдается, что вроде бы послышалось.
В нараставшем напряжении младший рассеянно вынул из кармана трубку. Старший неодобрительно скосил на него глаза:
— Да… пожалуй, так. Но смерть как хочется закурить! А они учуют первые, да?
Джок кивнул головой на большой загон среди поля под ними. Там в лунном свете, неподвижное и безгласное, стояло большое овечье стадо. Овцы так тесно жались друг к дружке, что их спины образовали серое море.
— А зашуми там что, эти тоже услышали бы наперед нас, — продолжал Джок, мотнув головой назад через левое плечо. — Уж мой Донни, тот бы непременно!
Услыхав свое имя, одна из двух собак под навесом выжидательно подняла голову. Другая зевнула и насторожилась, обрадованная, что долгая стража подходит к концу.
— Как ни кинь, я не вижу смысла держать их тут, Эндру. Лучше, пожалуй, выпустить их туда, к овцам.
— Не, не, Джок. Если пустить их туда, те черти уж нипочем не придут. Они до того хитрые, мальчик мой, что уму непостижимо.
— Да, они куда как хитры, — согласился младший. — Шесть ночей мы сидим, сторожим, а их нет и нет. На седьмой день мы уходим домой поспать, и только мы сомкнули глаза, а они тут как тут — дерут и режут скот. Семь ягнят зарезали и двух овец! Подумать только — семь ягнят! Почему они не приходят в такую ночь, когда мы тут?
Последний вопрос старик пропустил мимо ушей.
— Это еще слава богу, Джок. В воскресенье Арчи Форсайт недосчитался шестнадцати. А Мак-Кензи в ночь на пятницу — тринадцати.
— Ох и скоты! Что воскресенье, что будний день — им, чертям, все одно. Это исчадия сатаны, сердца у них черные… Попадись мне только хоть один…
Остального младший не договорил.
