— А что их толкает на это, Эндру?
— Эх, малец, много есть таких вещей, что человеку их и не понять. Но я так полагаю, что собаки — они как люди, Джок. В большинстве они верные и честные. Но среди них нет-нет, да родится на свет жадная и жестокая, без чести и совести: днем она, глядишь, смирнехонькая, прямо праведница, а как только ее укроет мрак, она делается тем, что она есть, — хищной дьяволицей.
— Да, Эндру. Ты же знаешь, я, видит Бог, так люблю собак, что просто души в них не чаю. Взять хоть моего Донни — чего бы только я для него не сделал… А уж как я забочусь о нем… уж как ему верю! Эти же черти, что режут овец, — никакие они не собаки. Знаешь, Эндру, что я иногда думаю?
— Что, Джок?
— Можешь надо мной смеяться, Эндру, но иногда я думаю, что эти убийцы овец не собаки, а оборотни — что они духи убийц, которых повесили, а они потом возвращаются на землю, принявши образ разных животных!
Парень сказал это так таинственно, что оба они задрожали. Потом старший стряхнул с себя чувство ужаса.
— Не-не, Джок. Они как есть собаки — собаки, свихнувшиеся на дурное. У нас не должно быть к ним никакой жалости.
— Угу! У меня не будет жалости… если только я увижу хоть одну из них. Я как возьму ее на мушку…
— Тшш!..
Оба опять застыли, когда старший подал сигнал:
— Вот она!
— Где?
— Проскакала вверх по косогору, Джок! Бери, малец, ружье. Живо!
Младший схватил свою винтовку, приставленную к стене, и оба замерли, ожидая. Тишина показалась слишком долгой.
— Э, тебе померещилось, Эндру, — сказал наконец младший, — ничего там нет. И не будет, пока мы тут. Знают, черти, что мы их ждем. Они это знают!
— Тихо, Джок! Можешь ты помолчать?
Младший подчинился. Но минуты тянулись туго, и ему стало скучно. Он опять заговорил:
— Эндру!
— Чего тебе?
— Я знаешь что подумал? Странная это штука, что собака для нас либо самый верный помощник, либо же наш злейший враг.
— Да так оно и должно быть, Джок. Раз у них хватает ума, чтобы нам помогать, то хватит и на то, чтобы вредить нам, когда они свихнутся на дурное. А собака каждая может свихнуться на дурное. Даже твой любимый пес, которого ты бережешь, как зеницу ока. Они как попробуют разок овечьей крови, так и обернутся убийцами.
— С моим Донни этого не будет!
— С ним нет, и с моею Викки никогда! Но это так. Любая собака, если раз зарежет овцу, так и пойдет потом резать, и тогда они режут уже не для ради еды, а из кровожадного желания убивать.
— Донни не стал бы!
— Этого ты не можешь знать, Джок. Бывает и так, что собаки для своих овец — самые честные сторожа, самые правильные. А потом что-нибудь случится, забредут они далеко от дома — иногда для того, чтобы встретиться, как по уговору, с другими из своего собачьего племени. И тут они, что стая волков, хищно кидаются на овец и дерут их, и убивают, и режут, а потом убегают, прежде чем подоспеет помощь. Потом они расходятся и идут каждая к себе домой. А назавтра они будут стеречь свое стадо как ни в чем не бывало.
— Угу. Но только не мой Донни. Если бы я подумал только, что и он…
Оба немного помолчали. Потом Джок опять заговорил:
— Право, как подумаешь, разве ж не печально, что вот мы так крепко, больше всех, любим собак — и мы-то и должны убивать их.
— Да… Но немного мы с тобой наубиваем, если будем болтать всю ночь. Они тогда не придут.
Опять установилась тишина, и пятно лунного света на полу сторожки задвигалось. Тогда старший снова наконец заговорил, и голос его на этот раз взволнованно дрожал:
— Идут!
Младший подскочил и стал в позицию, пристроив винтовку на выступе. Оба, затаив дыхание, глядели на поле, лежавшее влево от них.
— Да, идут — вон там!
Джок начал наводить ружье. Под каменной стеной возникло движение. Потом сбоку от мушки он увидел собаку. В ней не было ничего вороватого. Она перепрыгнула через ограду и побежала трусцой вся на виду.
Это была Лесси. Прошла неделя с того дня, как она оставила логово, но она все еще хромала. Она бежала полем на полном лунном свету, прямо и неуклонно, как будто держала направление по компасу.
В каменной сторожке старик тяжело перевел дыхание.
— Пали в нее, Джок! — выкрикнул он хриплым шепотом.
Молодой прижал к себе ружье, но стрелять не стал.
— А где остальные?
— Чего тебе еще? Пали в нее.
— Это колли. Чья она, не знаешь?
— Нет. Бродячая собака — видать, из одичалых. Пали в нее, малец. Бей без промаха.
Джок отвернул лицо.
— Я справлялся с этим делом на войне, Эндру, бил без промаха — с чего же я вдруг промахнусь сейчас, когда плачу за боеприпасы из своего кармана?
— Так стреляй же, Джок!
Младший снова прижал к себе винтовку. Он затаил дыхание. Стал медленно целиться.
Теперь в прорезь прицела он видел неподвижный кончик мушки. А повыше мушки была маленькая фигурка бегущей колли. Колли двигалась, но неизменно оставалась в прорези прицела, над мушкой, — ружье следовало за ней.
Джок откинул предохранитель.
— Ну же, Джок, скорей!
Джок поднял голову и положил ружье:
— Не могу я, Эндру.
— Стреляй в нее, парень, стреляй!
— Нет, Эндру, нет. Не похоже, чтоб она была из той чертовой своры. Смотри, она и не глядит на них. Подождем, подойдет ли она еще к овцам. Она, похоже, на них и не глядит. Смотри!
— Бродячая собака. Мы вправе ее пристрелить.
— Посмотрим, подойдет ли она к овцам. Если да…
— Ох, бестолковый! Стреляй в нее!
Старик выкрикнул свое требование во весь голос. Крик унесся в ночь, туда, где бежала Лесси. Она приостановилась и повернула голову. И тут в нее ударило всем сразу — голосами людей, их запахом, движением в оконце каменной сторожки. Там человек — человек, который посадит ее на цепь, человек, которого она должна избегать.
Она резко повернула и поскакала прочь.
— Ну вот! Она нас увидела! Угости ее как следует!
То, что Лесси вдруг пустилась наутек, убедило младшего, что он ошибся насчет собаки в поле. Потому что Лесси повела себя так, как ведет себя провинившаяся собака.
Он быстро поднял ружье, прижал его локтем и выстрелил.
При треске, всколыхнувшем ночь, Лесси метнулась в сторону. Мерзкий визг пули, пронесшись над ее левым плечом, заставил ее отпрянуть вправо. Она понеслась по полю. Раздался новый выстрел, и она
